Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Постараюсь. Накидать.
— Вот и славно. На самом деле у меня к тебе есть еще одно маленькое порученьице. Но оно не горит. По крайней мере до следующей недели ждет точно.
— Озвучивай уже, Олег Михайлович. До кучи. Чтоб мне, старику, два раза к тебе не подниматься.
— Так ведь у нас для стариков лифт имеется? — как бы подколол Грибанов.
— С некоторых пор предпочитаю на своих двоих.
— Что так? Ретроградно не веришь в технический прогресс?
— Отчего же? В прогресс верю. Просто у меня после 1949 года в легкой форме клаустрофобия образовалась.
— «Ленинградское дело»? — не сразу, но догадался, сопоставил дату Олег Михайлович.
— Оно самое. Точнее, его карельское эхо[31].
— Понятно. Но ведь… обошлось?
— Как видишь. Так что там за маленькое поручение?
— Я, в принципе, мог бы и сам. Да только этого прохиндея Черноуцана на дух не выношу. И его самого, и бабу его орденоносную.[32]
— Смею заметить, что особых трепетных чувств к сему литературному семейству я тоже не испытываю.
— Тем не менее. Переговори с ним как-нибудь, накоротке.
— На предмет?
— Тут на днях наши парни операцию изящную провернули. Вытащили, а по сути — выкрали из Португалии доктора Антонио Агостиньо Нето. Надеюсь, слыхал про такого?
— Если не ошибаюсь, президент Народного движения за освобождение Анголы?
— Он самый. В 1960-м за революционную деятельность дохтура в очередной раз арестовали и закатали в тюрьму в Лиссабоне. Но после серии международных протестов португальские власти его все-таки освободили. Однако поместили там же, у себя, под домашний арест. И вот теперь наши помогли устроить Нето побег и тайно переправить в Конго.
— Странно, что я нигде об этом не читал.
— Официальное сообщение в газетах появится только на следующей неделе.
— История лихая, но я не вполне понимаю, каким боком здесь Черноуцан?
— Объясняю. Этот негритянский доктор, помимо прочего, грешит рифмоплетством. Стишки пописывает, причем у него год назад даже сборник выходил, на португальском. Есть мнение, что неплохо бы эти вирши, в избранном варианте, и у нас тиснуть. Во-первых, само по себе дело благое. А во-вторых, и самому доктору гонорарных деньжат подкинуть не грех. На поддержку штанов и на продолжение революционной борьбы. Смекаешь?
— «Где смекнет боец, там врагу конец».
— Смешно. В общем, переговори с Черноуцаном, пусть включат книгу в план. Особых, сверхгигантских, тиражей не требуется. Тысяч 50 или 70, думаю, будет в самый раз.
— Боюсь, в этом году физически издать не успеют.
— Почему?
— Надо ведь перевод нормальный, качественный сделать. Все-таки стихи — не проза.[33]
— Пусть подсуетятся. Надави на сознательность. В конце концов, как ты говоришь, стихи не проза. Букв меньше.
— Хорошо, надавлю. Вот только не в том месте и не на те места давим, Олег Михайлович.
— Не понял тебя?
— С ангольскими докторами возимся, а своих мозгокрутов без пригляда оставляем. Ты с моей докладной запиской по Солженицыну ознакомился?
— Самым внимательнейшим образом.
— И чего?
— Решение по Солженицыну пока не принято.
— И как долго продлится пока?
— Не знаю, Владимир Николаевич. Вот честное коммунистическое — не знаю. Мне самому этот шнырь лагерный — во как надоел! Но ты же понимаешь, в данном случае просчитать реакцию Хрущева, со всеми его последних месяцев закидонами, не представляется возможным. Лучшие аналитические умы головы ломают, а просчитать не могут.
— Я понимаю. Меж тем на 23-е число в «Новом мире» запланировано редакционное обсуждение «Ивана Денисовича». Будут все местечковые литературные бонзы. Включая, естественно, автора. Приглашение которому Твардовский отослал лично.
— Хочешь, подмахну санкцию на прослушку этой скотобазы?
— Благодарю, не стоит. Там будет присутствовать мой человек. Я к тому веду, Олег Михайлович, что выпустить джинна из бутылки в разы проще, нежели потом пытаться засунуть его обратно.
— Я тебя услышал, Владимир Николаевич. Обещаю, при случае еще раз переговорю на эту тему с Семичастным.
— Премного обяжешь. В противном случае мы рискуем обратно заполучить «все горе — кувшину».
* * *В течение последующих нескольких часов я потел над без малого двадцатистраничным черновиком Грибанова. Выдавливая из себя по капле, словно раба, словесно-литературные потуги. Навроде:
«обеспечить решительное усиление агентурно-оперативной работы по выявлению и пресечению враждебных действий антисоветских элементов внутри страны…»;
«своевременно и остро реагировать на все поступающие в органы КГБ сигналы о лицах и фактах, заслуживающих чекистского внимания, незамедлительно проводить агентурно-оперативные мероприятия по их проверке…»;
«за последнее время в ряде районов и городов отмечена активизация враждебной деятельности антисоветских элементов, сектантов и церковников, которые нередко используют в антисоветских целях хулиганствующие и другие уголовные элементы…»;
«имеют место факты недостаточно решительной борьбы с антисоветскими проявлениями. Иногда лица, совершающие такого рода преступления, даже не привлекаются к уголовной ответственности, как этого требует закон, а в отношении их ограничиваются лишь мерами предупреждения…».
Да, согласен, не то что на Пушкина — даже на какого-нибудь, прости господи, Гладкова[34], не тянет. Но так ведь не для вечности и затевается. Нам бы…
Как это у Гайдара? «День простоять да ночь продержаться».
Отвлекая (или спасая?) от мук творчества, на столе заголосил один из линейки телефонных аппаратов.
— Слушаю.
— Владимир Николаевич, с вами хочет говорить какой-то Степан Казимирович.
— Не какой-то, а почетный большевик и пенсионер союзного значения. Соединяй.
— Алло! Володя?
— Добрый день, Степан Казимирович.
— Здравствуй, дорогой. Извини, что отвлекаю в служебное время.
— Ничего страшного. Слушаю. Кстати, как ваше здоровье?
— Здоровье, что дерьмо коровье. Неважно. Но, по правде сказать, это я хотел тебя послушать. Есть какие новости о Юре?
— Кое-что есть, Степан Казимирыч.
— Не томи, рассказывай.
— Боюсь, по телефону не вполне уместно. Давайте при личной встрече?
— Сегодня я планирую весь день пробыть дома. Так что в любое время, как сможешь, подъезжай.
— К сожалению, сегодня у меня все очень плотно.
— Тогда завтра.
— Боюсь, в пятницу тоже. Опять же, завтра в ночь я еду в Ленинград. И это напрямую связано с Юркой.
— Интригуешь?
— Вовсе нет. Просто констатирую. Давайте условимся так: сразу по возвращении я вас набираю, и мы оперативно где-нибудь пересечемся. Идет?
— Так ведь иных вариантов у меня все равно нет? Но в любом случае, Володя, если со своей стороны смогу быть чем-либо полезен, звони без стеснения. Хоть днем, хоть ночью. Если к телефону подойдет Марфа и станет что-то такое брюзжать и ворчать, посылай ее подальше.
— Как можно, Степан Казимирыч? Женщина — и вдруг посылать?
— Марфа не женщина. Она — фурия. Улавливаешь разницу?
— Так точно.
— Все, не стану больше тебя отвлекать. Всего доброго.
— До свидания, Степан Казимирович…
После короткого разговора с Гилем мое творческое начало окончательно иссякло.
Я отдал черновики на перепечатку Анечке (то была одна из немногих служащих у нас машинисток, способных читать мой, «кура лапой», почерк). А сам, возвратившись в кабинет, заперся на ключ и позволил себе рюмку коньяку. Неуклюже обосновав свое участившееся в последнее время потребление спиртного в дневные часы исторически сложившейся на Руси традицией «часа адмиральского».
Кстати сказать, разумеется, я в курсе, что телефонные разговоры в нашей конторе пишутся. Но, сославшись на неуместность обсуждения вскрывшихся подробностей из биографии Юры Алексеева по телефону, я вовсе не имел в виду, что эти сведения содержат элементы секретности. В данном случае все было гораздо проще.
Дело в том, что я никогда не любил телефоны. По той причине, что по телефону очень легко врать. А врать Гилю мне не хотелось. Хотя я и понимал, что, будучи откровенно поведанной, моя честная информация сожрет у старика еще какое-то количество дней из его, почти вычерпанной до донышка, жизни.
Иное дело — пока что мне самому во всей этой загадочной истории слишком многое неясно. С относительно недавней судимостью Юрки за квартирную кражу — еще куда ни шло. Она как раз подтверждает его эмоциональное, в сердцах брошенное Гилю в ресторане: «Вор я, дед Степан. Рецидивист. Уголовник. Позор семьи». Но вот по первой посадке в августе 1944-го — сплошные вопросы.
