Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок
— Месяц как минимум. Щенок — не котенок. Кошки — те быстро привыкают к месту, а собаке повзрослеть надо.
И потянулись однообразные вечера. Приходя домой, я первым делом грел воду и потом часа два мыл, подтирал, проветривал. Придумка с ящиком сильно облегчала дело, тем более, что я ввел новшество — прорезал в стенках ящика по оконцу, так что теперь щенку не требовалось вставать на задние лапы, чтобы видеть, где я и чем занимаюсь. А это, как оказалось, было для него важно: пока я находился в поле его зрения, он вел себя пристойно, лишь переходя по мере надобности от одного окошечка к другому. А я тем временем без помех орудовал шваброй.
И все-таки однажды я сорвался.
Днем была тяжелая поездка, я вымок и устал, а дома увидел все ту же картину непотребства и разрушения. Но доконало меня другое: не успел я раздеться, как щенок, то ли по естественному желанию, то ли от радости, что я вернулся, присел и сделал лужицу прямо у меня под ногами.
— Ах ты поросенок! — в сердцах сказал я. — Вон же стоит песок, а ты свинячишь на пол! — И, не отдавая отчета в том, что делаю, взял щенка за шиворот и ткнул его носом в лужицу.
Боже, что тут началось! Взвизгнув, щенок с такой силой рванулся из моих рук, что я не удержал его, и он опрометью бросился под кровать и затих там. Я опомнился, и мне стало так стыдно, что хоть проваливайся сквозь землю.
— Иди сюда! — позвал я. — Прости меня, слышишь?
Но щенок не откликался. Я заглянул под кровать и увидел, что он сидит, забившись в щель между двумя чемоданами. Я вытащил его, посадил к себе на колени и стал гладить, но он не вилял, как обычно, хвостом и не старался лизнуть мою руку, а глядел на нее с опаской, как будто ждал удара.
Я чувствовал себя негодяем. То, что я сделал, было кощунством, подлостью; поступать так — все равно что надругаться над ребенком, и я не знал, как загладить свой грех.
В тот вечер прежнее доверчивое настроение так и не вернулось к щенку. Его даже не пришлось уговаривать лечь спать, что я обычно делал; он покорно лег на подстилку, и я постоянно ощущал на себе его настороженный, тревожный взгляд. Лишь через несколько дней мне удалось вернуть расположение щенка, чему я был безмерно рад.
3
Время шло. Дик — так я назвал щенка — каждый день пил рыбий жир, с аппетитом ел и рос, как говорится, не по дням, а по часам. Из заморыша он превратился в толстого, неуклюжего подростка, и я подумал, что, наверное, перекормил его. Но Кулаков, дока по части всего, что касалось собак, успокоил меня, сказав, что это у Дика возрастное и жирок растрясется, как только Дик войдет в силу.
И верно. К середине лета Дик заметно похудел, а к осени превратился в крупного сухотелого пса, глядя на которого даже Кулаков восхищенно крутил головой.
— Собачка! — говорил он при этом, и меня распирало от гордости, потому что это слово Кулаков употреблял редко и выражал им свое величайшее одобрение. — Ну и что ты собираешься с ним делать?
— Поживем — увидим, — отвечал я, хотя и сам не знал, что должно было означать это «поживем — увидим». Я не собирался делать из Дика какую-то необыкновенную собаку, а потому не заставлял его разучивать всякие мудреные штучки-дрючки, которыми так гордятся иные владельцы собак. Мне было достаточно того, что Дик жил в моем доме и радовался, когда я приходил в него после целого дня отсутствия, выказывая эту радость непосредственно и чистосердечно.
Однако нельзя сказать, что я вообще не занимался Диком, ничему не учил его. Нет, кое-что мы с ним освоили, но наши достижения были скромными и не рассчитаны на зрителей. Зрители любят бум, а мы проделывали самые обычные вещи.
— Дик, — спрашивал я, например, когда приходило время обедать, — а где твоя миска?
И Дик опрометью бросался в свой угол и возвращался с миской в зубах.
Следующим номером нашей программы были прыжки через веревку. Дик очень быстро освоил их, но тут возникла некая неувязка, которая поставила меня в тупик. На первых же тренировках обнаружилось, что Дик перепрыгивал через веревку лишь в том случае, когда на ней что-нибудь висело — белье, одеяло, половики. Если этого не было, он спокойно пробегал под веревкой, но всем видом выражал, что выполнил задание как требуется.
— Ты глупый, Дик, — говорил я. — Смотри, как надо. — И прыгал через веревку. — А теперь давай вместе.
Мы разбегались и прыгали, и Дика при этом нисколько не смущало, что на веревке нет ни белья, ни половиков.
— Молодец! — хвалил я его. — А теперь давай один. Ну!
Дик с готовностью бросался к веревке и… пробегал под ней. Я раз за разом пробовал научить его правильно выполнять задание, но результат был всегда один и тот же — Дик перепрыгивал через веревку лишь вместе со мной или в том случае, когда на ней что-нибудь висело. Поразмыслив, я так объяснил себе происходящее: в первом случае Дик прыгал как бы из солидарности со мной: висящее же белье он, видимо, принимал за преграду, которую нужно преодолеть, чего не вызывал у него вид голой веревки.
Но нашим коронным номером был номер с дровами, который стал таковым по чистой случайности. Как-то, коля дрова, я заметил, что Дику нравится возиться с поленьями. Он хватал зубами то одно, то другое и носился с ними, как щенок с костью. Тогда-то мне и пришло в голову научить Дика таскать поленья в сарай. И что вы думаете? Он поймал мою мысль, что называется, на лету, и с той поры колка дров превратилась у нас в занятие коллективное. Это был единственный трюк, на который собирались зрители.
Следя за мной и повизгивая от нетерпения, Дик ждал, когда я опущу топор на полено. И как только это случалось, он бросался к полену и хватал его. Смотреть на Дика в такие минуты было смешно, потому что он никогда не брал полено за середину, а всегда впивался зубами в конец. Задрав голову, тащил полено к сараю, но длинный конец перевешивал и выворачивал Дику шею, и он злился и рычал, однако не выпускал полено из пасти, пока не заносил его в сарай. Бросив его там, стремглав бежал обратно, и
