Маленькие милости - Деннис Лихэйн
Мэри Пэт заканчивает промывать раны, выбрасывает окровавленные ватные палочки в мусорку и протирает раковину медицинским спиртом. Снова смотрится в зеркало: лицо такое, будто ее выкинули из самосвала на кучу гравия. Руки жжет – не только костяшки пальцев, но и запястья. Ребра болят. В ухе по-прежнему звенит. На лодыжку и колено нужно сделать примочки.
Она лезет в морозилку, заворачивает лед в полотенца и, положив ногу на стул, прикладывает одно к лодыжке, а второе к колену. Снаружи в Коммонуэлсе непривычно тихо. Все, видимо, либо еще на митинге, либо разошлись по барам в центре. Мэри Пэт сидит и курит, стряхивая пепел в отмытую до блеска пепельницу. Трудно поверить, что у нее на кухне может быть так чисто. «Сестрицы-юбабки» очень постарались. «Профессиональная уборка», – думает Мэри Пэт с улыбкой.
Несмотря на синяки и ссадины, а также привкус крови во рту (многие описывают его как соленый, но ей он всегда больше напоминал сливочное масло), она впервые за всю эту неделю чувствует себя хорошо. Потянувшись назад, включает радио. Там как раз закончилась реклама, и диджей предлагает устроиться поудобнее и послушать Моцарта – вундеркинда, который писал музыку уже в пять.
– Соната для клавира номер одиннадцать, – тягучим, как ириска, голосом продолжает диджей, – третья часть которой также известна как «Турецкий марш». Несерьезный экзерсис, ставший на сегодняшний день одним из популярнейших произведений композитора.
Голос диджея звучит словно из темной-темной комнаты. Мэри Пэт даже представляет его в черном, окруженным чернильными тенями полок.
Раздаются первые аккорды. Мэри Пэт закрывает глаза и дает танцующим фортепианным клавишам унести себя прочь от реальности.
Моцарт знал свое предназначение уже с пяти лет. Ему не пришлось искать, в чем его талант. Талант сам его нашел. Так же, как и Теда Уильямса[34] с его рукой, глазами и ногами. Так же, как и Джеймса Джойса с его пером. (Мэри Пэт, конечно, не читала, но знает, что это величайший ирландский писатель.) Старание помогает только постольку-поскольку. Главное – понять, для чего ты был рожден.
Ее, Мэри Пэт, сколько она себя помнит, всю жизнь били, иногда слабо, иногда сильно. Мутузили, ставили подножки, охаживали плечиками для одежды, метлами, пластиковыми битами, деревянными ложками; мать – ботинками, отец – ремнем. Донни как-то швырнул ей прямо в затылок бруском хозяйственного мыла и сбил с ног. На улицах Мэри Пэт дралась и с девчонками, и с мальчишками, и со всеми вперемешку. Но каждый раз, без исключения, всякому, кто ее шлепал, дергал за волосы, за ухо, за сосок, бил ремнем или ботинком, кто огрызался или орал на нее, кто заставлял ее чувствовать себя испуганной маленькой девочкой, которую с рождения окружает гребаный пожар, она давала отпор.
Мэри Пэт уже не помнит себя такой, но ощущение осталось. Ощущение страха и непонимания, откуда вокруг столько шума и ярости. Откуда эта буря гнева, которая подхватывала и трепала ее, пока перед глазами не плыло. Ей пришлось научиться идти сквозь нее, не позволяя буре сбить себя с ног.
И она была прилежной ученицей. Для Мэри Пэт нет ничего лучше, чем когда ей перечат, и ничего радостнее, чем когда ее обижают.
Она уже потратила четыре дня своей жизни на траур.
Пускай.
До конца траура еще далеко, но Мэри Пэт решает, что его можно на время отложить.
Поднявшись и выкинув лед в раковину, она достает из холодильника все пиво, затем одну за другой опорожняет банки и выбрасывает их в мусорное ведро. Та же участь постигает бутылки: виски, водка, персиковый шнапс. («Откуда у меня дома эта хрень?») Она споласкивает раковину, пока запах алкоголя не уходит, затем протирает ее полотенцами, в которые был завернут лед, и тоже выбрасывает их.
Оглядев кухню, она решает, что пусть так все и останется. С этого момента только чистота. Порядок на кухне – порядок в голове.
Мэри Пэт заливает пустые бутылки водой из-под крана и складывает их в картонную коробку. Потом добавляет туда туалетную бумагу, пакетики чипсов и арахиса, буханку хлеба. Затем берет еще одну коробку и ходит по квартире, кидая туда смену одежды на несколько дней. Достает корзину с медицинскими принадлежностями из ванной и грузит все это добро в багажник своей «Бесс».
Вернувшись в квартиру, она выкапывает из угла кладовки походную сумку Дюки. Так он ее всегда называл – «походная». Сумка из темно-зеленого брезента, и если б Дюки с ней хоть раз задержали, то обычным сроком за кражу со взломом он не отделался бы. Там его профессиональные инструменты: отмычки, стеклорез с присоской, изолента, стетоскоп, два болтореза (большой и маленький), несколько наручных часов (с давно севшими батарейками), нейлоновые чулки (вместо масок), несколько пар перчаток, пробойник, моток скотча, бинокль и наручники с ключом.
«Дюки, господи, – поражается Мэри Пэт, – наручники-то тебе зачем?»
– Неважно, – произносит она вслух. – Не знаю и знать не хочу.
Севшие часы выбрасывает, после чего идет на кухню и скидывает в сумку все заточенные ножи. Затем достает из комода полученный от Марти саквояж с деньгами и загружает обе сумки в багажник.
Поднимается в квартиру в последний раз и просто молча оглядывает ее. Здесь она прожила больше двадцати лет. Возможно, она еще вернется сюда.
А возможно, и нет.
Глава 16
Бобби выходит на парковку главного отделения Бостонского департамента полиции. На выезде торчит самый уродливый рыдван, который он видел в жизни, а на его капоте сидит Мэри Пэт Феннесси. На работу и домой Бобби ездит на метро; парковка как раз выходит на переулок, плавной кривой ведущий к станции. Миссис Феннесси поставила свою «машину» аккурат поперек дороги – явно поджидает его.
Бобби приближается и закуривает:
– Эта хреновина хоть техосмотр прошла?
– На все сто, – отвечает Мэри Пэт.
Бобби обходит драндулет кругом. У него такой вид, будто стоит слегка дунуть и он развалится на части, словно в мультике. Бобби ухмыляется, увидев подвязанный бечевкой глушитель
