Анатолий Афанасьев - В объятьях олигарха

Едва тронулись, Трубецкой оживленно заговорил, перегибаясь с переднего сиденья. Оказывается, он провел проверку на лояльность жителей нашего дома. Вроде тех, которые по поручению правительства проводят в государственном масштабе спецслужбы. Впрыскивают в общественное сознание разные дезы и фиксируют реакцию населения. К примеру, перед очередной реформой, проще говоря перед очередным ограблением, допустим перед общим подорожанием, сперва повышают цены на один бензин, и то ненамного, и следят, не будет ли чего. Нет, все спокойно. Приступайте, господа, без опаски к дележке нового пирога. Социальный зондаж можно вести и на тонких уровнях. Помнишь, Витя, историю с фильмом Скорцезе о Христе? Его прокрутили по НТВ вопреки просьбе патриарха не оскорблять чувства верующих. Проглотила Святая Русь — и не пикнула. Значит, что? Значит, все позволено, полная победа. Нет народа, остались племена. Прежде надежным инструментом для проверки лояльности нации была Дума. Там обкатывали самые чудовищные «экономические» проекты вроде продажи земли иностранцам или семейной приватизации сырьевых монополий. Но с тех пор как Дума стала ручной, ее показатели ненадежны. Более объективную картину дают выборы в органы власти, контролируемые криминальными кланами и Кремлем. Но и там при анализе данных разброс вероятностей чрезвычайно широк, отсюда досадные сбои при назначении выборных губернаторов. Мой дом Вова Трубецкой прозондировал кустарным способом, используя собственное ноу–хау. Три часа пускал бензиновую гарь в открытые окна, а также время от времени включал сигнализацию и клаксонил, создавая видимость технологической катастрофы.

— И что? — торжествующе закончил Трубецкой. — Тихо, Витя. Ни одна крыса не рискнула высунуться и хотя бы узнать, в чем дело, кто над ними куражится. Какой вывод, Витя? Не ломай голову, сам скажу. В вашем доме не осталось ни одного настоящего мужчины. — Он подумал и грустно добавил: — А может, их во всей России теперь не больше ста человек. Как думаешь, Витек?

— Никак не думаю.

— Сопротивляемость на нуле, Витя. Массовый суицидальный синдром. Нации капут. Делай с руссиянином что хошь, будет только руки целовать. В какой–нибудь занюханной Италии повысят цену на проезд в автобусе — и миллионы людей на улице. Правительство качается. Вся страна на ушах. Не лезь в мой кошелек, пасть порву. А у нас? Витя, как у нас? Ваньку ободрали до нитки, говном в харю тычут, на, жри. Он жрет, доволен. Глазом зыркает, где бутылка, чтобы запить. Мало тебе? Хорошо, добавим. Отключили электричество, поморозили, как тараканов, — и что? Нет, кто–то побежал на площадь с плакатиком. На плакатике мольба: государь–батюшка, президентушка родный, оборони, заступись! Детишки мрут, старики околевают, сделай милость, окороти супостата. Витя, это сопротивление, да? Реформаторы правильно говорят: такой народ не имеет права на существование. Тупиковая ветвь, Витя.

— Не понимаю, чему ты радуешься?

— Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что все это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.

При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на темной дороге вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:

— Куда едем, Вова? Куда меня везете?

Майор изобразил недоумение.

— Ты о чем, Витя? В Звенигород, куда же еще?

— Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?

— Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал, привези писателя. Значит, хозяин распорядился.

— А почему вдвоем? Почему с Абдуллой?

— Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?

— Ничего не подумал, но чудно как–то… Ночью. Спят все добрые люди.

Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.

— Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где–то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.

Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке издевка. Все он понимал, скотина, и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чем я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, веселый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И все равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерожденных, но не смирившихся и вел с миром собственную маленькую беспощадную войну.

— Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..

Ему не требовалось уточнять, ответил честно:

— Черт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. — Он покосился на Абдуллу. — А ты что, всерьез прокололся?

— Видно, кто–то очень хочет, чтобы так выглядело.

— Кто, Витя?

Разговор перешел в опасную плоскость, я первый спохватился.

— Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная — это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.

— Типичный случай, — с облегчением откликнулся Трубецкой. — Социальная неврастения — болезнь века на

равне со СПИДом. Главное — восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьешь — и как новорожденный. Считай, адрес у тебя в кармане.

— Спасибо, — поблагодарил я без энтузиазма. От сердца малость отлегло, лишь когда свернули на боковое шоссе к поместью. Там еще поблизости имелось удобное для захоронения болотце, но и его благополучно миновали.

Дом без света в окнах. Абдулла повел тачку в гараж, а мы с Трубецким распрощались на развилке — он во флигель, я в центральное здание. Взаимно пожелали друг другу спокойной ночи, и еще он сказал:

— Не бойся, Витя. Вряд ли он тебя приговорил. Рано еще.

Неподалеку от парадного подъезда из кустов налетел, как черная молния, добрейший будь Тришка, прыгнул на спину, повалил, сомкнул клыки на кадыке, но нежно, дружески. Такой ритуал встречи у нас наладился уже несколько дней. Я почесал охотника за ухом. Эх, Триха, Три- ха, все–то тебе озоровать, дурачку.

Буль самодовольно заурчал и помог мне подняться, осторожно покусывая то тут, то там.

В дом я проник через боковую дверь, от которой, как у почетного поселенца, у меня был собственный ключ. Разумеется, это не значило, что вошел незаметно. Наш приезд во всех деталях отследила умная электроника, записала на пленку, и вежливый оператор в дежурной комнате, когда за мной закрылась дверь, включил ночное освещение в коридорах. Добравшись до своих покоев, я сразу залез в душ и битый час с азартом соскребал, смывал с себя дневные страхи. Не помогло. Душа тихонечко, жалобно повизгивала, и никак не проходило ощущение, что лежу на влажной, прохладной земле, головой в кустах, там, где повалил безумный Тришкин прыжок.

Но главный сюрприз был впереди. В спальне, инстинктивно стараясь не шуметь, я зажег нижний свет, подошел к бару, достал початую бутылку бурбона, нацедил полстакана, но выпить не успел. Услышал капризный женский голос, пощекотавший правое ухо:

— А ты, писатель, эгоист. Почему даму не угощаешь?

Я резко повернулся, расплескав питье, и увидел на царском ложе голую Изауру Петровну. Она жеманно улыбалась, глядя на меня предательскими глазами.

Господи, как же я сразу не заметил, подумал я.

ГЛАВА 16

ЛЮБОВЬ КУРТИЗАНКИ

Изумительное тело — пухлые груди, впалый живот, стройные ноги, бедра с таинственным изгибом, манящим в самую глубину… У меня с женщинами, как у человека, идущего в ногу с прогрессом, разговор короткий — или я ее имею, или вообще с ней не разговариваю. Но о чем разговаривать с женщиной (с современницей), если она водит за нос? При нашем нынешнем либерализме, когда девочек и мальчиков растлевают прямо в колыбели (на худой конец, в детском саду, а если дотянул до школы с непромытыми мозгами и в относительном целомудрии — это уже просчет, упущение наставников, за что лишают премиальных), так вот, при либералах — честь им и слава, — когда наконец–то все тайное стало явным и отношения между полами упростились до экономической формулы «товар — деньги — товар» и женщина озабочена лишь собственной ценой на рынке услуг, все–таки бывают исключения, противоречащие рыночной благодати. К примеру, Изаура Петровна предлагала возвышенную, бескорыстную любовь, иначе как расценить ее слова: «Мне ведь от тебя ничего не нужно, писатель, но меня бесит, как ты морду воротишь».