Светлана Гончаренко - Зимний пейзаж с покойником
Некоторое время Люба обдумывала новое обстоятельство. Розовые огни неподвижно стояли в ее расширенных зрачках.
– Но в спальне шторы всегда закрыты, – наконец пролепетала она.
– Вы имеете в виду тюль? Такой тоненький тюль, в мелкую мушку? О, это очень коварная материя! Если вы внутри комнаты, где горит свет, тюль кажется непрозрачным, сплошным. Полная иллюзия, что вы закрыты и защищены. А что будет, если смотреть с другой стороны, из темноты? Оттуда тюль почти не виден. Он просто исчезает! Зато все, что за ним, – как на ладони. Этот эффект часто используют в театре, и Константин Сергеевич Станиславский…
– Боже мой, – прошептала Люба. – Боже мой! И майор все это знает?
– Про Станиславского? Конечно. А свидетелей нашел и опросил следователь Рюхин, которого тоже вы здесь видели.
– Тогда я ничего не понимаю!
Она все качала и качала головой, как старинный китайский болванчик. Сейчас таких болванчиков не встретишь, а раньше ставили их между оконных стекол в ватный сугроб, когда приходила зима…
Самоваров не удержался и спросил:
– Зачем вы это сделали, Люба? Как сделали, я знаю, но зачем?
Она перестала качать головой, посмотрела ему в лицо, но, кажется, ничего там не увидела.
– Странно… А я думала, вы не совсем конченый человек. Не дурак хотя бы, – разочарованно пропела она. – Так вы ничего не поняли? Я просто его любила.
В прошедшем времени.
Весна всегда приходит некстати. Так долго ждешь тепла! Так мерзнешь под дубленкой в тонкой кофточке, так мечтаешь о солнышке, когда сумеркам нет конца и весь день клонит в сон! Тоска, тоска, тоска… Но вот наконец свершилось – брызнуло, засияло, потекло. И что же? Голова идет кругом, и непонятно, радоваться или нет. Первым делом на носу, на привычных местах, выскакивают восемь коричневых веснушек, ежегодных и неистребимых. Мерзнуть больше не приходится, зато стоит прибавить шагу, и вдоль спины льет жаркий весенний пот. В сон клонит по-прежнему, да еще и слезы наворачиваются на солнце. Ох, нельзя же так сразу! Вот добавить бы еще три денька привычной мути и серости, чтобы как-то подготовиться к светопреставлению…
И в прошлом году март пришел как снег на голову. Он оказался буйным, солнечным до боли в глазах и самым теплым за последние черт знает сколько лет. О глобальном потеплении заговорили между собой даже дворники. Семнадцатого марта Любе Ажгирей стукнуло двадцать пять. Люба не любила ни весны, ни дней рождения, ни яркого света, ни громкой музыки. Свою вполне юбилейную дату она отпраздновала тихо, дома. Были только мама, папа и тетя.
Как всегда, очень скучно было сидеть за столом. Тетя, особа старого закала, то и дело заводила разговоры о женихах, о чьих-то свадьбах и о том, что Любочке «пора». «Я своя, вы не обидитесь, потому вилять не стану, а прямо скажу: пора! Куда еще тянуть?» – повторила она несколько раз.
Любины родители натужно улыбались и вздыхали, а Люба отмахивалась. Она-то знала, что двадцать пять – не предел, когда «пора», а самый лучший возраст для деловой девушки, которая делает карьеру. Очень хороший возраст! Уже знаешь все, что нужно, как свои пять пальцев, но при этом не выглядишь серым клочком мочала.
Любе повезло: она работала в знаменитой фирме «Сибмасло». Особо заметной там Люба не была, зато продвигалась по службе в очередь, ровно и без осечек. Для этого имелись у нее все данные: и профильный мясомолочный диплом, и способности к математике, и прохладный, не слишком обширный ум, и умеренный темперамент. Она не любила откровенничать, потому врагов у нее не было. Другие болтали, интриговали и сплетничали, а она улыбалась и помалкивала. Подруг, тем более в фирме, она не заводила.
Вот почему даже самые любопытные о ее личной жизни знали одно: жизнь эта работе не мешает.
Не мешает, однако существует! Люба Ажгирей была вполне нормальной девушкой. Она понимала, что мужчины нужны ей и для здоровья, и для психологического равновесия, и так, на всякий случай. После тридцати она планировала завести ребенка и, если получится, семью.
Пока же она, как и многие ее ровесницы из «Сибмасла», раза три начинала жить с разными молодыми людьми. Бойфренды попадались ей не очень видные, но без дурных привычек. Они исправно поселялись в Любиной квартире, завтракали за семейным столом и спали в Любиной постели. Иногда тетя приходила на них посмотреть и найти, что они не подарок, но вполне сойдут, если Люба не станет надевать слишком высоких каблуков.
Туфли на каблуках Любе ни разу выбрасывать не пришлось: бойфренды исчезали раньше, чем Любе приходила в голову мысль пожертвовать чем-то ради любви. Она сама понять не могла, почему мирное совместное житье всякий раз так быстро сходило на нет. Получалось это как-то само собой. Расставания проходили тихо, без сожалений. Чего жалеть? О свадьбах речи никогда не шло: бойфренды и сами жениться не собирались, и не были настолько хороши, чтобы Люба хотела в них вцепиться и любой ценой на себе женить. Даже тетя соглашалась, что Любе печалиться не о чем. Правда, она удивлялась, насколько разборчивы стали теперь женихи.
Тетя, конечно, преувеличивала: молодые люди, которые сбегали от Ажгиреев, такими уж привередами не были. Самые обыкновенные парни! Дело в том, что Люба не отличалась красотой. Ее пресное длинноватое лицо очень напоминало скульптуры острова Пасхи. Когда она пробовала краситься ярче, выходил странный эффект: ее некрасивость еще больше бросалась в глаза. Поэтому Люба макияж использовала самый натуральный и в подметки не годилась большинству сибмасловских красоток. Красотки в ответ тепло и с сочувствием относились к Любе. Правда, она была стройна, но как-то среднеарифметически стройна, неинтересно, костляво. Одевалась она тоже стандартно – мило, но без изюминки. Какие уж тут принцы!
Принцев разумная Люба и не ждала. Она не верила в чудеса, на подарки судьбы не надеялась. Даже лотерейных билетов она никогда не покупала – знала, что даром ничего не получишь. За примерами и из «Сибмасла» не надо было далеко ходить. Например, в прошлом году фирма разыгрывала «тойоту» среди знатоков простокваши. Наивные покупатели мешками слали в офис ответы на викторину, кисломолочные оды, частушки и басни. Однако заветный выигрышный талончик покоился в сейфе у Еськова. «Тойоту», как и ожидалось, выиграла жена мэра, которая случайно, из чистого любопытства, заглянула в рядовой гастроном. Получив «тойоту», она не била, как положено, в ладоши и не ликовала, рыдая и подпрыгивая (в гастроном приехала на «линкольне»). Но выигрыш она взяла. После этого у «Сибмасла» решились проблемы с постройкой фирменного магазина как раз там, где целых двести лет мозолил глаза некий зловредный памятник архитектуры. Памятник сразу же признали малохудожественным и заменили еськовским магазином, который был много краше.
Итак, если суровые законы жизни существуют и работают, зачем мечтать о ерунде? Люба и не мечтала. К тому же в тот ослепительный мартовский день ничто не обещало перемен и катаклизмов. Люба, как всегда, работала старательно, ровно, с отдачей. К вечеру она ощутила приятную усталость. Это было хорошо. Если б усталости не было, могла бы взамен родиться грусть, а то и тоска, и сомнения, и пустота в душе, тем более что последний Любин бойфренд уже месяца полтора как сбежал. А так Люба не чувствовала ничего, кроме желания поужинать.
– Отнеси это генеральному, – сказал ей Попович, начальник отдела продаж, где она работала. И сунул в руки тоненькую папочку.
Поскольку Попович при этом смотрел куда-то вбок, на плинтус, и голос был у него небрежно-гнусавый, Люба поняла: в папочке какая-то шняга, которую ему совестно предъявлять лично.
Люба пожала плечами и направилась в кабинет к Александру Григорьевичу Еськову. Странно, но тот был на месте, хотя с недавних пор захаживал сюда редко. Последний раз в офисе Люба видела его очень давно, а вблизи вообще никогда.
– Почему сам Попович не пришел? – спросила в приемной секретарша.
Люба снова пожала плечами и ступила на порог еськовского кабинета.
Кабинет этот был до краев залит закатом. Конечно, имелись тут на окнах и отменные портьеры, и жалюзи, но жизнелюб Еськов предпочитал весеннее солнце. Когда Люба со своей папочкой шагала к его столу, рядом с ней шагала по ослепительной стене ее невозможно вытянутая тень. Тень была лиловая и очень смешная.
Именно на тень и смотрел Александр Григорьевич. Он улыбался, и его круглые щеки блестели трехдневной рыжей щетиной, будто осыпанные золотым песком.
– Что тут? От Поповича? – спросил Еськов, не гладя на папочку, легшую перед ним.
– Да, – ответила Люба скучным деловым голосом.
– Попович дурак, а? – задал Еськов следующий вопрос.
Люба не нашлась что ответить.
– Чего молчишь? – веселился Еськов, все еще глядя на длинную Любину тень. – Как фамилия?
– Поповича? – удивилась Люба.
– Твоя! Что за идиотские вопросы ты задаешь? Наверное, у Поповича весь отдел круглые дураки? Собрал по своему образу и подобию?
