Светлана Гончаренко - Зимний пейзаж с покойником
А Виталик-то и раньше, оказывается, за соседями подглядывал! А экономка даже бинокль завела! Может, и в самом деле это естественно? И поучительно? Чужая жизнь притягивает. Самоваров вспомнил, как ребенком, когда глаза его были как раз вровень с чужими подоконниками, он тоже любил заглядывать в окна и смотреть, как за ними живут люди. Много затейливей, наверное, живут, чем он сам! Ходить приходилось мимо частных домиков, низеньких, серых: Нетск оставался тогда почти сплошь деревянным. Зато заоконные чудеса были разнообразными и доступными. Если хозяева не замкнули еще резные ставни гремучими болтами, можно было всякой всячины насмотреться! Кустились в окошках дремучие герани, прижавшись к стеклу пучками красных и розовых цветов. Суставы алоэ изгибались по-драконьи, белели колокольчики, торчали в мелких плошках кактусы – колючие, волосатые и бородавчатые. Они казались неживыми. Коты всевозможных мастей, чаще пятнистые, белые с черным, пялили сквозь стекло на прохожих свои немигающие глаза. Часто они спали, свернувшись меж цветочных горшков. За котами и горшками, уже смутнее, просматривались чужие комнаты. Горели там чужие апельсиновые абажуры с бахромой, каких отродясь не было у Самоваровых, стояли чужие столы со скатерками, а на них вазы с бумажными розами. Незнакомые люди двигались внутри комнат, вставали, садились, ели, разговаривали, но все это они делали беззвучно, как рыбы в аквариуме. А больше всего чудес в окошках появлялось к зиме, когда хозяева для тепла клали между рамами ветошь, а на нее для красоты вату или белую бумагу, выгнутую, как сугроб. Сверху обязательно насыпали блеску, раскладывали стеклянные бусы, елочные игрушки и всякие ненужные блестящие вещицы. Да, сейчас даже в самых старорежимных домишках не увидишь подобной грошовой роскоши. Другой стиль! А вот загадочная жизнь в аквариумах чужих домов продолжается. Что там, за окнами, люди делают, о чем говорят? Это хочется всякому знать – инстинкт, говорит Виталик. Сам Самоваров не потому ли потащился к Виталику на другой конец Суржева?
24 декабря. 03.59. Суржево. Дом Еськовых.
Снова дрогнул всем своим столетним нутром бессонный швейцарский шкаф: часы с натугой пробили четыре раза. Чья-то жизнь может остановиться, как случилось сегодня с Еськовым, но время катит себе дальше.
Самоваров стоял в холле. Скудный свет просачивался сюда лишь из подвала, где Серега вечно был начеку под своей негасимой лампочкой. В холле все огни были потушены. Паркет из-под ног Самоварова уходил в темноту и казался безбрежным. Где-то совсем рядом скалился медведь с зонтиком, но разглядеть его Самоваров не мог, как ни старался.
Вдруг впереди, в столовой, мелькнул огонек – это Люба включила розовую лампу с завитушками, которая стояла возле дивана. Сам диван тоже скрипнул. Раздался Любин вздох.
Самоваров спустился на две ступеньки в свой подвал и вдруг встал как вкопанный. Он понял, что спать сейчас нельзя. Надо что-то делать! Причем ему самому делать – больше некому. Пусть завтра Стас и Рюхин примутся за привычную свою работу, и будет все как надо. Зато сумасшедшая ночь эта кончится. Она уже кончается! Время утекает навсегда, и стынет то, что минуту назад было горячо, внятно, податливо. Что такого видел этот охранник-вуайерист? Да ничего, что могло бы пригодиться в суде. Он видел случайную картинку, сценку из немого кино без начала и продолжения. Но Самоваров почему-то был уверен, что Виталик видел самое главное. Почему? Пресловутый внутренний голос?
Про голос, конечно, полная ерунда, но… Зря, что ли, говорит Стас, что у Самоварова чутье, которое не пропьешь и в музее не замаринуешь? Это как музыкальный слух: либо он есть, либо нет его. Если есть, то вот теперь – не важно даже почему – Самоваров понял, что время пришло. Темные углы на минуту озарились. Сложились неразъемно и ладно рваные клочья, которые раньше только мешали, как мусор под ногами. Действовать надо, а как?
Про себя Самоваров гипнотизировал невидимую Любу: вставай, вставай! Как ты можешь спать после того, что натворила? Он знал то, чего другие не знали. Он был почти уверен, что знает именно то, что нужно. Это раздражало, донимало и мучило его, как тайна ослиных ушей царя Мидаса мучила царского цирюльника. Только вот какому тростнику эту тайну шепнуть?
Самоваров хотел было позвонить Стасу, но передумал. Он представил усталого, измотанного за день майора в его тихой однокомнатной квартире. На раскладном диване Железный Стас уже провалился в сплошной бездонный сон. Никогда не водилось в этом сне никаких просветов, никаких чудес, никаких видений – Стас сам не раз говорил об этом. Майору нужен был только покой, только блаженная пустота вокруг, только верный костлявый Рыжий под боком. Спал Рыжий таким же беспробудным геройским сном, как и его хозяин. Рыжий был суров, вынослив, чуть ли не неделями обходился без еды и даже не умел мурлыкать, как другие коты. Стас гордился им. Разве оба не заслужили несколько спокойных часов?
– Кто здесь? Это вы? – спросила Люба, выглянув из столовой и наткнувшись на Самоварова. – Почему так тихо? Где все? Где милиция?
– Уехали, – ответил Самоваров.
Люба обиделась:
– Вот мило! А обещанные несколько вопросов? Меня что, здесь просто забыли, как слугу в какой-то пьесе?
– Выходит, так.
– Какая наглость! Вполне в духе наших правоохранительных органов. Они милашки только в кино. Ну ничего, я тоже сейчас уеду. Пускай теперь за мной побегают!
Люба вернулась в столовую, уселась на диван и стала собирать свои черные волосы в хвостик. Сумочка и шубка лежали рядом с ней. Потом она встала, уверенно открыла какую-то боковую дверь и вскоре появилась оттуда с парой длинных и невероятно узких сапожек. Усевшись на диван, она скинула туфли и принялась натягивать сапоги на свои бесконечные ноги. Это было впечатляющее зрелище. Самоваров стоял в дверях и смотрел не мигая.
Люба тоже изредка бросала на Самоварова удивленный и настороженный взгляд. Было в этом взгляде что-то оленье.
– Вы что, спать так и не ложились? – спросила она. – Ужасная ночь, не правда ли? Все вымотались. У меня голова трещит. Вы что, так и будете стоять здесь и смотреть, как я одеваюсь? Мне неловко!
– Хочу вас проводить.
– Это лишнее! Моя машина припаркована у ворот, мотор, надеюсь, разогреть удастся. Который теперь час? Четыре? Значит, у меня больше трех часов. На минутку домой заскочу – и в Мигалово.
Самоваров насторожился: Мигалово – это аэропорт!
– Зачем вам в Мигалово? – напрямик спросил он.
– Что за нелепое любопытство? – возмутилась Люба, выходя в холл. – Это мое личное дело.
– Вряд ли. Если вы куда-то собрались лететь, то путешествие придется отложить. Вас ведь просили не покидать город, пока идет следствие.
Люба наивно похлопала ресницами:
– Просили? Что-то не помню. Впрочем, может быть… Ну и что? Никакой подписки я пока не давала. И потом, все, что знала, я уже рассказала. Если ко мне остались какие-то пустяковые вопросы, можно немного и подождать. Какие-нибудь пять дней! Я же знаю, следствие всегда тянется ужасно долго. Успеется!
– И далеко вы собрались лететь? – поинтересовался Самоваров.
– Не очень – на Кипр. Там сейчас что-то вроде нашей осени. Прелесть! Знаете, я не люблю крайностей – ни трескучего мороза, ни дикой жары. Не понимаю, как Галя жить не может без своей австрийской дыры? Там ведь снег, снег и снег. Снегу и тут полно, а вот на Кипре…
Самоваров удивился:
– Вы что, не собираетесь остаться на похороны Александра Григорьевича?
– Не собираюсь. Я вообще не люблю похорон – там все невыносимо тяжело и фальшиво. Мы с шефом не были так уж близки. И еще: я перехожу в другую фирму.
– Даже так?
– Да! Я же не знала, что с Александром Григорьевичем случится такое несчастье, и дала согласие работать в «Тимирязевской сметанке». Мне там предложили… Что – не важно, но никто из наших, сибмасловских, еще не в курсе. Теперь вы понимаете, что мое появление на этих похоронах было бы бестактно? И потом, не забывайте, я уже оплатила путевку и билеты. Прикажете пожертвовать такими деньгами? Я не Абрамович.
– И все-таки вам придется остаться, – настаивал Самоваров.
– Ни за что! Прощайте, я иду.
– Если вы сами не понимаете, что надо остаться, мне придется вас задержать. Прямо здесь.
Наконец-то Самоваров решился. Он знал: теперь можно либо все испортить, либо все спасти. Двадцатилетний опер Самоваров лез когда-то на рожон, теперь частное лицо Самоваров лез не в свое дело. Но время тает. Время уходит навсегда! Завтра будет поздно.
Люба сделала шаг. Вполне собравшаяся в дорогу, в шубке и черной шапочке с блестками, она удивленно выглядывала из-под своей челки. Каблуки на ее сапогах были еще выше, чем на туфлях, и теперь ростом она оказалась почти вровень с Самоваровым. Ее бледное лицо силилось выразить гнев, но получился только ужас.
– Задержать? Да с какой это стати! – тихо вскрикнула она. – Кто вы такой? Я знаю, вы приколачиваете внизу что-то деревянное и вы друг этого ужасного майора. Но это не дает вам никакого права… У вас что, и удостоверение имеется?
