Виктор Пронин - Божья кара
Старый Крым уже спал, хотя у моря гуляния продолжались до утра. Окна домов были погасшие, улицы пустые, редкие машины торопились домой, стайки молодежи были редки и какие-то тихие, если не робкие, по сравнению с приморскими.
– Едем к Грину? – спросил Саша.
– Останови за квартал и подожди меня. Минут пятнадцать-двадцать. Но если задержусь, не уезжай, подожди.
– Ты точно вернешься? – Саша начал догадываться о затее Амока, но все казалось ему настолько невозможным, что он не решился даже задать прямой вопрос.
– Постараюсь, – ответ Амока был довольно странным, но Саша промолчал.
Перед перекрестком Саша съехал с дороги и остановился у забора, выключил все огни – что-то подсказывало ему, что это будет правильно.
– Через десять метров поворот направо, – сказал он. – А там еще сто метров. И ты на месте.
– Спасибо. – Амок взял свою сумку и вышел, осторожно прикрыв дверцу, хотя естественнее было бы просто ее захлопнуть.
– Помочь? – спросил Саша, заранее зная ответ.
– Нет, не надо... Тебе лучше оставаться в машине.
– С заведенным мотором?
В ответ Амок уже с улицы в свете слабого фонаря погрозил Саше кулаком. С этого момента между ними уже не было секретов. Для Саши цель Амока в музее Грина стала совершенно ясной, а тот понял, что никакого секрета для Саши в этой поездке уже нет.
Амок вернулся через двадцать пять минут.
Бесшумно подошел к машине, сел на переднее сиденье, поставил на пол звякнувшую металлом сумку и пустоватый целлофановый пакет, тоже черного цвета. И опять дверцу постарался закрыть как можно тише.
– Все в порядке?
– Да, можно ехать.
С одними лишь габаритными огнями Саша проехал два квартала и только после этого включил ближний свет. А заговорил, когда проехал десяток километров по трассе и Старый Крым остался далеко позади.
– Все получилось? – спросил он.
– Вроде.
– Будет шум?
– Небольшой. Совсем небольшой. Да и тот начнется не сразу... Завтра у них выходной.
– Хорошая добыча? – уже впрямую, не таясь, спросил Саша.
Амок долго молчал, откинувшись на сиденье, вдыхал прохладный воздух, пропахший полынью, вздыхал и наконец повернул голову к водителю:
– Я вот что тебе скажу, Саша... Ты мужик, конечно, догадливый, но я ведь особенно-то и не таился. Хороша ли добыча... Если говорить о ее денежном выражении... Полный ноль. Мне нужны были две вещички... Они ничего не стоят, но... нужны. Пропажу, конечно, заметят, но больших переживаний не будет. Их легко заменить.
– Следов не оставил?
– Старался.
– Привет Наташе.
– Спасибо, передам.
– Она знает?
– Знают только два человека. Ты и я. Понял, да?
– Ты же сам сказал, что я догадливый. Куда едем?
– До рынка и направо.
– К Наташе, значит?
– Значит, к ней. Если получится.
– А может и не получиться?
– Еще как может.
– Помочь?
Амок долго молчал, но молчание его не отвергало предложения Саши, оно, это молчание, как бы принимало предложение, но колебалось, были в молчании сомнения, но не опасения, нет. С некоторых пор Амок ничего не опасался, и в этом была для него главная опасность. Кто не умеет плавать, не тонет, кто ничего не боится, погибает первым.
Закон жизни – трусы живут дольше.
Ну и дай бог им здоровья.
При тусклости их существования не жалко, если они и проживут дольше. Им и надо жить дольше, чтобы хоть что-нибудь увидеть в жизни, чтобы хоть что-нибудь в жизни почувствовать...
Нет, Амок так не думал, он и не мог так думать по причине молодости, такие мысли приходят гораздо позже... Да и то не ко всем. Но Амок, не сознавая того, жил пониманием истин, которые я тут попытался изложить. А что касается Саши, то тут самое время напомнить, что это мужик чуть повыше ста девяноста сантиметров, и в плечах у него хорошая такая сажень, и по нраву он наш человек, а кого можно назвать нашим, своим человеком, к двухсотой странице романа догадаться нетрудно.
– Помочь... – после долгого молчания проговорил наконец Амок. – А знаешь, Саша, вопрос, конечно, неплохой... И уж если прошли мы с тобой через такие испытания, если уж все выдержали и вернулись живыми...
– То?
– То я на твой вопрос отвечаю утвердительно.
– Думаешь, я справлюсь?
– Мы справимся. И я нисколько в этом не сомневаюсь. Хочешь знать подробности?
– Нет. Мне так проще. Если ты заметил.
– Заметил. Тогда за рынком сразу направо и через двадцать-тридцать метров остановка.
– Ну, что ж, – тяжело вздохнул Саша, – сам напросился.
– Не боись, Саша. Важен сам факт твоего существования. Я-то вообще хотел в одиночку управиться.
– Оторванный ты мужик, Амок... Но мне нравятся оторванные. Я бы и сам оторвался. Я бы и сам не возражал... И тогда добрые люди на ночном пляже меня тоже находили бы в безумном состоянии...
– Неужели дошли слухи?
– Пляж только о тебе и гудит. А тут еще Муха добавил... Как он в кустах тебя нашел...
– Муха исправно добавляет, даже когда в кустах ничего не находит.
– Но это было?
– Откуда мне знать... Не помню. И не знаю, что об этом Муха рассказывает.
– А как вы с Наташей армянскую шашлычную громили, помнишь?
– Слабо, – уклонился от ответа Амок.
– Ха! – рассмеялся Саша. – Весь Коктебель помнит, а он не помнит!
Это случилось дня три назад, в тот короткий счастливый период, когда Наташа откликнулась все-таки на страдания Амока и впустила его в свою каморку. Они уже затемно возвращались с нудистского пляжа, и на Наташе были только плавки, если их можно было назвать плавками. И больше ничего, ну, разве что резиновые тапочки. Амок был одет так же, но у него в руке был пакет, на дне которого плескались две бутылки холодного вина «Алиготе» емкостью по ноль семьдесят пять каждая.
Они шли по улице Десантников и никого не трогали – в тот вечер им вполне хватало друг друга. В такие моменты Наташа становилась чрезвычайно общительна, и каждый, кому она уделяла несколько секунд внимания, сразу делался счастливым и привлекательным до неотразимости. Можно сказать, что она, как фея, одаривала всех, кто оказывался у нее на пути.
Проходя мимо армянской шашлычной, она решила осчастливить шашлычника и, остановившись у мангала, попросила угостить сигареткой. Тот, поразмыслив и полюбовавшись ее открытой грудью, преодолел что-то в себе и сигареткой угостил. И даже более того, взяв щипцами уголек из мангала, предложил Наташе самой прикурить. Она прикурила, кивнула в знак благодарности и пошла дальше по улице Десантников, касаясь Амока плечом и пуская дым в темные небеса.
А оставшийся за ее спиной шашлычник, чувствуя себя обделенным в этот вечер, прошипел вслед:
– Ш-ш-шалава...
Может быть, в его шипении были вовсе даже не зависть и презрение, может быть, в его шипении был восторг, в его шипении не могло не быть восторга, но как раз восторга Наташа не услышала, она услышала все то, что я перечислил выше. Она вздрогнула и остановилась, не оборачиваясь.
Рядом остановился Амок.
– Ты слышал, что он сказал?
– Да.
– Скажи мне, Амок... Если мы сейчас сделаем вид, что ничего не слышали... Как дальше жить? Ты сможешь целовать меня этой ночью, если будешь знать, что в моих ушах не твои слова, а это его злобное шипение? Ты думаешь, я смогу целовать тебя? Как нам быть, Амок?
– Надо вернуться.
– Да, нам больше ничего не остается.
Она повернулась и на ходу неуловимым движением нырнула ладошкой в пакет Амока, нащупала там нож, изогнутый перочинный нож с зеленой малахитовой рукояткой и длинным узким лезвием, которое откидывалось от одного нажатия кнопки... Знаете, почему я так подробно описываю почти невидимый в темноте нож с длинным узким лезвием? Да потому что я его подарил Наташе в это же самое лето, и это был не единственный нож, который я подарил ей в это лето. Она их исправно теряла, время от времени ее попросту обезоруживали...
– Я не расслышала, что ты сказал? – спросила она, подойдя к мангалу, за которым возвышался жирноватый шашлычник. Он был даже хорош собой – кудрявый, с молодым животом, полуголый и потный, потому что рядом полыхали огни мангала.
Шашлычник мог бы все погасить – приложил бы ладонь к пухлой груди, склонил бы голову набок, улыбнулся бы как смог, сказал бы: «Прости, красавица!»
И Наташа бы его простила.
Она была великодушна в этот вечер.
Но он произнес другие слова...
– Не помню, – ответил он, улыбаясь белозубо, неуязвимо и потому отвратительно. А почему ему и не чувствовать себя неуязвимо, если у него за спиной вокруг окровавленных подносов с сырой свининой клокотало целое армянское землячество. – Что сказал, то и сказал. Перебьешься.
– Тогда сейчас я верну тебе память. – И одним ударом потрясающе стройной ноги, покрытой сегодняшним, еще жарким загаром, Наташа опрокинула мангал вместе с шашлыками, шампурами и угольями на жирного шашлычника. Тот еле успел отпрыгнуть – откуда только взялась сноровка! По всему небольшому двору рассыпались куски мяса, раскаленные уголья, пылающие поленья.
