Екатерина Лесина - Счастливый доллар

И вы знаете, мистер, что так оно и вышло.

Тогда же я сквозь слезы сказала, что не желаю ехать в Джоплин, а Клайд вполне взрослый, чтобы самому думать, как устроить свою жизнь. А Бак, вздохнув, обнял меня и сказал:

– Послушай, малыш, ты же знаешь, как он меня беспокоит. Он мой брат, он молод и глуп, и если мы с тобой не поедем, то я, возможно, больше никогда не увижу Клайда.

– И пускай! – хотелось заорать мне, но я снова молчала.

– Если я буду там, он повоздержится ввязываться в передряги. А значит, проживет подольше. Он обещал, что если мы приедем, то он выбросит из головы дурацкую идею вытащить Роя. Ну и в общем, я ему пообещал… ну, ты сама знаешь, я всегда держу свое слово. А если не могу сдержать, то и обещаний не даю.

И тогда я не выдержала, вцепившись в него, закричала:

– Твой Клайд чуть младше меня! Он сам способен позаботиться о себе. Если его не волнует собственная жизнь, то меня твоя волнует, и даже очень.

Я говорила, что, дав это обещание, он нарушил десяток других, которые давал мне, но Бак лишь молчал, кивал и отводил взгляд. Ему было стыдно, но отступать он не собирался.

Подиум цвета сливочного крема, розовые зонтики и розовые столы. Кружевные крылья пластиковых скатертей и высокие креманки, в которых тают шарики мороженого. Варенька пришла первой, заняв самый неудобный из столиков. Слева к нему примыкала серая стена, совершенно выбивающаяся из кремово-розовой благодати кафе, справа выдавалась пристройка-кухня.

Раньше она предпочитала сидеть поближе к парапету, за которым начиналось гранитное море площади. Она считала деревья и людей. Машины. Голубей. Спорила и хохотала, выиграв в очередной раз. Семен поддавался, потому что ему нравилось смотреть на нее, смеющуюся.

Запрокинутая голова, облако волос, подсвеченных солнцем и оттого похожих на ауру. Темные глаза и бледное горло в шелковой дымке шарфа.

Сегодня на ней льняной сарафан с крупными пуговицами. Мятый, он похож на хламиду. А на волосах косынка, тоже льняная, кумачово-алая, с черными пятнами орнамента.

Другая одежда, другая Варенька. А ты чего хотел, наивный дурачок?

– Привет, – сказала Варенька, помахав рукой. – Я тебе клубничное заказала. С сиропом.

– Я клубничное не люблю.

В прошлый раз выбирали долго, споря, хотя каждый мог заказать по вкусу, но все равно хотелось выбрать одинаковое.

– Знаю. Считай, что это маленькая пакость.

Улыбается. Подбородок ручкой подперла. Взглядом буравит. Тварь. Убийца. А с виду и не скажешь.

– Кстати, где твоя девочка? Я бы и ее угостила. Знаешь, она забавная. Баскетболистка? Вряд ли. Для спортсменки в ней куража не хватает. В тебе, кстати, тоже. Вы друг другу подходите. Странно, да?

– Ты деньги принесла?

Не отступать от цели. Играть. Разговорить. А потом… действительно, а что потом? Семен планировал позвонить Сергею, но тот трубку не взял, а потом вообще выпал из зоны доступа, и это выглядело более чем странно.

– А ты конверт принес? Баш на баш.

Она лениво ковырнула собственную порцию – белая ваниль под пылью шоколадной крошки – и зажмурилась, наслаждаясь вкусом.

И тогда тоже она жмурилась, и потягивалась по-кошачьи, и позже, на квартире, мурлыкала, прижимаясь спиной к нему. Было ли тогда хоть что-то настоящее? А теперь?

– Вот, – Семен достал из-за пазухи конверт. – Держи. Это все, что у меня есть.

Потянула, жадно, хотя пытаясь скрыть жадность за небрежностью движений. Никого не стесняясь, вытряхнула содержимое на колени, перебрала бумажки и, подцепив конверт, подняла.

– Вера-Верочка… уже раскопал? Конечно, раскопал. Знаешь, в чем была ее ошибка? И твоя тоже. В привязанности. Привязываться к кому-то очень и очень опасно… что такое? Не волнуйся, с твоей девицей все в порядке. Пока. А это тебе.

Второй конверт был толще первого. Проступали четкие очертания пачек.

– Видишь, я честно играю. Бери-бери. И убирайся к чертовой бабушке. Второй раз я не промахнусь. Так что… беги, Лола, беги.

– Сама беги.

Она только рассмеялась.

Она сидела за столиком и смотрела вслед, не делая попыток подняться и пойти за Семеном. Но взгляд ее мешал дышать спокойно. И Семен, сам того не желая, ускорил шаг.

Он не бежит. Он отступает. Он лишь хочет убедиться, что с Агнешкой все в порядке. Не следовало ее брать с собой. И нельзя было оставлять там.

И что делать?

Агнешка сидела на лавочке у машины, ела эскимо и болтала о чем-то с седоватым улыбчивым типом в синей рабочей куртке. Рядом с лавочкой дремала на солнце беспородная псинка в красном ошейнике, а на коленях типа лежал свернутый вчетверо поводок. Тоже красненький.

Спокойно. Всего лишь человек. Случайный. С собачкой. Если подозревать всех, то и свихнуться недолго. Но лучше быть свихнувшимся и живым, чем нормальным и мертвым.

Псинка при приближении Семена вскочила и зашлась истошным лаем. Хозяин ее дернулся было, но тут же расплылся в фальшивой улыбочке и сказал:

– Доброго дня.

– И вам. Агнешка, идем.

Она кивнула, вскочила, неловко толкнув сидящего рядом, уронила эскимо, ударилась в извинения и объяснения. Тип замахал руками, возражая, щебеча что-то невнятно. Собака завыла, забившись под лавку.

Безумие.

– Агнешка, уходим. Быстро.

Семен схватил ее за руку, выдергивая из бестолкового разговора, который слишком уж затянулся. Рявкнул:

– Успокойся.

Едва сдержался, чтобы не пнуть визжащую тварь, которая, покинув убежище, теперь болталась под ногами, сердито порыкивая и примеряясь к брюкам.

А тип улыбается. Глаза у него пустые. И передние зубы золотом поблескивают.

Он вернулся глубокой ночью, Марина слышала, как хлопнула дверь, застонали половицы, и по полу метнулся ветер.

Марина съежилась и натянула плед на голову. Так и лежала дальше, прислушиваясь к происходящему в доме, умоляя кого-то безымянного о пощаде и в то же время надеясь, что безумный похититель заглянет.

Ей хотелось поговорить.

И еще убедиться, что он не передумал и не решил вдруг ее убить.

Шаг. Скрип. Вздох, где-то совсем рядом. Собственное дыхание сбивается, и сердце, запнувшись, вдруг несется вскачь. Рука на пледе, горячая даже сквозь ткань. И ткань – единственная защита от него – исчезает.

– Привет.

Он почти растворился в темноте, только белый кругляш монеты поблескивает в пальцах.

– Ты ведь не спишь.

– Не сплю, – согласилась Марина.

– Скажи, почему все так?

– Как?

– Не знаю. – Он потеснил Марину и лег рядом. Пахнет дымом и еще чем-то очень неприятным, но не поóтом. – Когда не думаешь, оно еще ладно. А стоит начать и… ты красивая.

Он же не собирается с ней… или собирается? А если так, то что делать Марине? Кричать? Сопротивляться? Тогда убьет. А Марина хочет жить. Значит… значит, нужно притворяться. Прикоснуться к нему. Ласково, да. И погладить. Закрывает глаза, тянется, утыкаясь носом в ладонь. Лежит неподвижно.

Ему плохо? Может, ранен? Или умирает?

– У тебя руки холодные. Заболела? Я не привез лекарств, извини. Но завтра обязательно, сегодня же… знаешь, тошно, когда тот, кому веришь, предает. И как понять, на самом ли деле предал? Иногда единственное, что остается, – сидеть и ждать удара в спину.

Марина заставила себя обнять этого человека, провела ладонью по волосам – мокрые, как после дождя. И все тот же мерзостный запах щекочет ноздри.

Она коснулась губами горячего виска, прошептав:

– Все будет хорошо.

Скоро человек заснул – его дыхание выровнялось, а рука, лежащая на Маринином плече, соскользнула. Марина некоторое время просто лежала, подталкивая себя к побегу – дверь открыта, всего-то и надо, выйти из комнаты и дома, – а потом закрыла глаза и принялась считать овец.

Раз – белая овца над черным заборчиком.

Два – вторая овца.

Три… четыре… пять… вставай, дура, беги, пока шанс есть. Ты же этого ждала? Страшно. За забором чернота и пропасть, которая пожирает овец. И Марину сожрет, если она сунется.

Кто знает, вдруг это проверка такая. Вдруг он не спит, а…

Шесть. Семь.

Трусиха.

Нет. Дело не в трусости. Марина не знает, где она находится. А вдруг вокруг лес или там поля на многие километры? Вдруг входная дверь заперта? Или по двору волкодав гуляет? Много вариантов.

Кто не рискует…

…тот живет долго.

В конце концов, похититель не сделал ей ничего плохого. Он по-своему заботлив. И как знать, не разозлит ли его побег? Точно разозлит. Лучше подождать.

Восемь. Девять. Десятая овца, снежно-белая в облаке фаты, повисшем на крохотных рожках, повернула морду к Марине и, вывалив язык, заблеяла.

Дура кучерявая.

Седовласый долго смотрел вслед автомобилю, после, взяв сонную собачку на руки, заковылял прочь. Он насвистывал под нос веселую песенку, чесал псину за ухом и не обращал внимания на красивую девушку, увязавшуюся следом.