Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

С мизансценой новоявленный режиссер, похоже, угадал. Недаром встал в дверях, лицом к собравшимся, открывши милицейскую папку так, чтобы никто из присутствующих при всем желании не мог заглянуть в нее.

А актеров, собственно, было двое. Первый — лейтенант Евграфов, задачу которому Дима поставил лапидарно: «Будь самим собой. Молчи, не вмешивайся и внимательно секи за их реакцией». Однако главную роль Полуянов отводил себе. И теперь, в короткие секунды перед собственным выходом, он вдруг ощутил, как в душе поднялась волна паники, и даже успел с раскаянием подумать: «Какой же я самонадеянный болван!» Но — «свет потух, я вышел на подмостки…» Надо было играть.

— Безо всяких комментариев, я прочту вам найденный в вещах режиссера Прокопенко документ. — Журналист откашлялся и начал: — «Завещание. Пятнадцатого мая две тысячи * года. Я, Прокопенко Вадим Дмитриевич, проживающий по адресу ***, на случай моей смерти делаю следующее распоряжение.

Все мое движимое и недвижимое имущество, а именно, принадлежащие мне на правах личной собственности:

квартиру, расположенную по адресу Москва, Малая Грузинская, дом ***, квартира ***;

дачу, расположенную по адресу: Московская область, поселок Красная Пахра, дом ***;

квартиру, расположенную по адресу: Болгария, город Ахтополь, улица Крайморска, дом ***;

автомобиль «Мерседес-600», 1999 года выпуска, госномер ***;

а также все находящиеся на момент моей смерти в указанных жилых помещениях вещи, предметы, ценности и бумаги завещаю…»

Дима на секунду оторвался от папки и оглядел собравшихся. Кажется, ему удалось завладеть их вниманием. Все, включая даже проводницу, жадно слушали, и на лицах по меньшей мере троих из присутствующих были написаны надежда и ожидание.

Пауза, умело, в мхатовском духе, сделанная журналистом, еще больше накалила атмосферу среди слушателей.

И он продолжил, для внушительности подчеркнув предыдущее слово:

— «…ЗАВЕЩАЮ моей дочери (еще одна пауза) Мировой Марьяне Вадимовне».

Прочитанное, казалось, не сразу дошло до присутствующих. Они сидели, как оглушенные.

Первым вскричал Старообрядцев:

— Вот это да! — И обратился к девушке: — Так ты его дочь? О, нагулял! А я-то думал, ты его очередная…

Кряжин отозвался нервным хохотом:

— Подумать только! Доченька! Ой, ржу, не могу…

Сама Марьяна вскрикнула и закрыла лицо руками. И, не в силах сдержать рвущиеся изнутри чувства, прошептала:

— Боже! Он сделал это! А я… — И девушка осеклась.

Казалось, она на секунду обезумела. На глазах выступили слезы, а на устах в то же самое время блуждала странная улыбка.

Однако не стала молчать актриса Царева. Она гневно вскочила со своего места и обрушилась на девушку:

— Ты… — в сердцах, не находя и не подбирая слов, закричала она. — Ты шлюха! Дешевка! Гадина! Тварь! — И совсем уж запредельным голосом завопила: — Я знаю, это ты… Ты убила его!

Однако не растерялся и лейтенант. Денис вскочил со своего места и гаркнул:

— А ну молчать! Ну-ка, сидеть! Я сказал… все — сели!

Инстинктивно повинуясь его рыку, Эльмира Мироновна опустилась на диван.

— Слушайте сюда! — еще раз гаркнул лейтенант. — Сидеть и слушать! Чтение завещания не закончено!

«Браво, Денис! — мысленно зааплодировал ему Дима. — Классно сымпровизировал!»

От рыка Евграфова замолчали даже статисты — Старообрядцев, Кряжин, Наташа, которые (как и положено массовке) сидели молча, но исполненные удивления, зависти и восхищения к артистам, оказавшимся в главных ролях.

Когда тишина оказалась восстановлена, внимание снова обратилось к репортеру. Он по-прежнему стоял в дверях, как на авансцене, невозмутимый, с разверстой папкой в руках. Полуянов продолжил.

— Однако в завещании господина Прокопенко имеется весьма важное, особенно в создавшихся обстоятельствах, продолжение. Итак, зачитываю. — Дима откашлялся: — «В том случае, если будет неопровержимо установлено, что моя смерть произошла вследствие УБИЙСТВА, — это слово Полуянов выделил голосом, — причем не имеет значения, каким образом оно произойдет и будет ли установлен фактический виновник преступления, все вышеперечисленное недвижимое и иное имущество я ЗАВЕЩАЮ… — Журналист снова сделал паузу («люфтик», как говорят актеры) и, наконец, обрушил на свой «малый зал» имя: — Царевой Эльмире Мироновне».

И тут разразилась настоящая буря.

Царева, закинув голову, громко захохотала.

А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.

— Что?! — заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. — Что ты несешь?!

Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та — сказалась все-таки актерская природа! — поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:

— Что отец наделал?! — И еще один вскрик, тоном выше: — Что?!

Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:

— Значит, все напрасно?

А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» — и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные листочки — среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.

Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.

Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» — прошипела Марьяна и вырвалась.

— Зачем ты это сделала?! — с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».

— Ты… ты все равно не поймешь! — с аффектацией воскликнула актриса.

Глава девятая

А поезд уже шел по Москве. Точнее — плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.

Треугольным ключом — его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», — Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.

Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: — Прыгай!

Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.

— Дура! — отчаянно возвопил журналист. — Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!

— Нет, нет, — прошептала девушка.

— Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.

— Нет, — снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: — Я виновата и понесу наказание.

И тут в тамбур вошел лейтенант — хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:

— Эт-та что еще такое?!

А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:

— Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.

Я по натуре не жертва. Совсем не жертва.

Я абсолютно не такая, как моя мать.

Вот она — жертва конкретная. Страдание у нее в крови.

С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.

У мутер — натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она — из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.

Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет — кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).

Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности — обычно алкогольной — рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.

Но пора уже обо мне. И с чего я на свет появилась.

О том, как все реально было, мамахен поведала, только когда мне уже стукнуло четырнадцать — с ума сойти! — лет. Я-то сама успела пережить к тому времени собственную дикую влюбленность, которая для меня стала чем-то вроде кори или там свинки — болеешь тяжело, с температурой, зато потом получаешь иммунитет от подобной хвори — неразделенной, блин, любви, да и вообще любви — на всю оставшуюся жизнь. Вдобавок я уже успела расстаться со своей успевшей опостылеть невинностью — не испытав ни особой боли, ни удовольствия, ни огорчения. Только почувствовав освобождение и надежду на ждущую меня вскоре свободу.