Дмитрий Нечевин - Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля

Анфиса, Агафошка, сын ее, и дворник Остапов были преданы суду. Суд, однако, в силу слишком шатких улик признал их невиновными, и они все были освобождены. Убийца или убийцы, следовательно, гуляли на свободе.

Это дело не давало мне покоя. Я поклялся, что разыщу их во что бы то ни стало. Прошел, как я уже сказал, год, и вскоре случилось нечто весьма важное, наведшее меня на след таинственного злодея.

Однажды тот же юркий Юдзелевич вбежал ко мне сильно взволнованный и прерывающимся голосом прокричал:

— Нашел! Почти нашел!..

— Кого? О чем, о ком ты? — спросил я, раздосадованный.

— Убийцу… в Гусевом переулке, — бормотал он.

— Ты рехнулся или всерьез говоришь?

— Как нельзя серьезнее.

И он, торопясь, давясь словами, рассказал мне следующее: утром он находился в одном из грязных трактиров, выслеживая кого-то. Неподалеку от его столика уселась компания парней, один из которых начал рассказывать о необыкновенном счастье, которое привалило его односельчанке, крестьянке-солдатке Новгородской губернии Дарье Соколовой.

«Слышь, братцы, год тому назад вернулась из Питера к нам в деревню эта самая Дарья. Эх, шут ее дери, славная баба… Круглая, сытая, мягкая, а тело, братцы, не ущипнешь! Нет, шалишь! Сначала служила она горничной у какого-то майора, а потом, родив от своего мужа-солдата рабенка, пошла в мамки к полковнику. Отошедши, значит, от него, когда его сыночка выкормила, и припожаловала к нам в деревню. Дарья привезла много добра. Только сначала все хоронила его, не показывала. А тут вдруг с месяц назад смотрим, у мужа ее часы золотые проявились. Слышь, братец, золотые! Стали мы его проздравлять, а он смеется, да и говорит: «Она, супружница моя, не только жиру в Питере нагуляла, но и подарков нам привезла. Полковник ее за выкормку сына важно наградил».

— Ну, ну, что дальше? — быстро спросил я Юдзелевича. — Да говори же…

— А дальше я, ваше превосходительство, подсел к сей компании, спросил полдюжины пива, стал угощать их и выспросил у рассказчика все об этой Дарье: кто она, где живет теперь и т. д. Тот все мне как на ладошке выложил. Вот-с, не угодно ли: я все записал.

— Ну, на этот раз ты и впрямь молодец! — радостно сказал я ему. — Теперь вот что: ты и Козлов отправляйтесь немедленно туда, в деревню Халынью, Новгородской губернии, и…

— Сцапаем красавицу Дашеньку и еще кого, если нужно, и доставим вам?

— Ну, в дорогу! Немедленно!

Приехав поздно ночью в деревню, агенты переночевали в местном постоялом дворе. Утром чуть свет бросились к становому приставу, представились ему, рассказали, в чем дело, и попросили его, чтобы урядник, сотский и десятский были на всякий случай наготове. Затем они вернулись вХалынью и направились к дому, где жила Дарья Соколова. От урядника и сотского узнали, что мужа дома нет, что он в Новгороде, в казармах.

Агентов около избы встретила сама Дарья — красивая молодая женщина с холодным, бесстрастным лицом, полная, рослая, сильная. Красивая, большая, упругая грудь. Широкие бедра, смелая, уверенная походка.

Юдзелевич любезно поклонился деревенской красавице. Та улыбнулась, показав белые ровные зубы.

— Позволите, красавица, к вам в гости зайти? — начал он.

— А чего вам надобно от меня? — не без кокетства спросила халыньевская Дульцинея.

— Поклон мы вам из Питера привезли.

— Поклон? Скажи пожалуйста! От кого это?

Юдзелевич свистнул. Из-за соседних изб появились сотский, десятский и урядник.

— От кого? От майора Ашморенкова с женою и с сыном и от горничной их, Паши! — быстро сказал агент.

Дарья Соколова вскрикнула, смертельно побледнела и схватилась обеими руками за сердце. Непередаваемый ужас засветился в ее широко раскрытых глазах. На минуту на нее нашел как бы столбняк. Потом она вдруг опрометью бросилась в избу.

Мы тоже бегом устремились за ней. Она стояла у печи, порывисто дыша и отирая руками крупные капли холодного пота. Губы ее шевелились, точно она читала молитву или хотела что-то сказать страшным «гостям».

— Арестуйте ее! — приказал сельским властям агент.

Она взвизгнула и, когда те подошли к ней с полотенцами в руках, чтобы связать ее, стала отчаянно бороться, схватив с окна большой нож. Необычайная, совсем не женская сила сказалась в этой борьбе. Она отшвырнула от себя сотского, высокого рыжего детину, точно ребенка.

— Эх, здоровая баба! — воскликнул тот, сконфуженный.

Наконец она была связана. Как раз в эту минуту в избу вошел становой пристав. Начались допрос и обыск. Первый пока не привел ни к чему: лихая «кормилица» упорно запиралась. Зато второй, т. е. обыск, дал блестящие результаты: в сундуке были найдены деньги, несколько билетов, двое золотых часов, масса серебряных вещей.

В тот же вечер она, сопровождаемая агентами и полицейским офицером местной жандармерии, была отправлена в Петербург.

Когда она предстала передо мной, то была понура и бледна.

— Ну, Дарья, теперь уже нечего запираться… У тебя найдены почти все вещи убитых в Гусевом переулке. Предупреждаю тебя: если ты будешь откровенна, это смягчит твою участь. Ты убила? — сразу огорошил я ее.

— Я.

— Кто же еще тебе помогал в этом страшном деле?

— Никто. Убила их я одна.

— Одна? Ты лжешь. Неужто ты одна решилась на убийство четырех человек?

— Так ведь они спали… — пробормотала она.

И когда она сказала «ведь, они спали…» — у меня встала с поразительной ясностью ужасная картина убийства. Эти разбитые утюгом головы, это море крови, этот страшный круг из крови и мозга, образовавшийся от верчения бедного мальчика по полу в мучительной, смертельной агонии.

И вот передо мной стоит страшный, «закоренелый» злодей — грозный убийца. И кто же он? Женщина! Молодая, красивая бабенка, целый год спокойно прожившая после совершения этого зверского убийства! Стоит и довольно спокойно смотрит на меня, спокойно говорит, что ничего, собственно говоря, страшного в убиении четырех человек не было, ибо эти люди «спали ведь…».

И вспомнились мне также слова доктора при виде разбитой головы майора: «Экий ударище! Экая сила!» А этот действительно ударище… нанесла женщина.

— Расскажи же, как ты убила, как все это произошло.

Она несколько минут помолчала, точно собираясь с духом, потом решительно тряхнула головой и начала:

— Отошедши от полковника, потому что ребеночка его уже выкормила, решила я ехать на родину в Новгородскую губернию. Тут и зашла я к господам Ашморенковым, у которых я прежде служила горничной. Это было с Троицына на Духов день. Господа приняли меня ласково, в особенности майорша. Они позволили мне переночевать.

— Скажи, — перебил я ее, — зачем ты просилась у них ночевать? Ты уже в то время решилась их убить и ограбить?

— Нет, сначала я этого не думала. Ночевать просилась потому, что от них до вокзала недалеко, а я решила ехать поездом рано утром. Часов в одиннадцать вечера улеглись все спать. Легла и я. Только не спится мне… И вдруг словно что-то меня толкнуло… А что, думаю, если взять да и ограбить их? Добра у них, как я знала, немало было… В одном шкапчике сколько серебра и золота было! Огромадное богатство! И стала меня мозжить мысль: ограбь да ограбь, все тогда твое будет. А как ограбить? Сейчас догадаются, кто это сделал, схватятся, погоню устроят. Куда я схоронюсь? Везде разыщут, схватят меня. И поняла я, что без того, чтобы их всех убить, дело мое не выйдет. Коли убью всех их, кто покажет на меня? Никто, окромя их, не видел, что я у них нахожусь… А я заберу добро, утром незаметно выйду из ворот и прямо на вокзал. И как только я это решила, встала и тихонько, босая, пошла в комнаты посмотреть, спят ли они. Заглянула к майору… Прислушиваюсь… Сладко храпит! Крепко! Шмыгнула в спальню барыни… Спит и она… и барчонок спит, а во сне, голубчик, чему-то улыбается…

— Негодная женщина! — закричал я, не в силах равнодушно слушать эту ужасную, циничную исповедь зверя-убийцы. — Ты еще осмеливаешься называть несчастную жертву — бедного мальчика — «голубчиком!»

Она сверкнула на меня белками своих красивых, хищных глаз и продолжала:

— Убедившись, что все они крепко спят, вернулась я в кухню и стала думать, чем бы мне их порешить. Топора в кухне не оказалось, ножом боялась, потому что такого большого ножа, чтоб сразу зарезать, не находилось. Вдруг заприметила я на полке утюг чугунный… хороший такой, тяжелый. Взяла я его и, перекрестившись, пошла в комнаты. Прежде всего прокралась в комнату майора. Подошла к его изголовью, взмахнула высоко утюгом, да как тресну его по голове! Охнул он только, а кровь ручьем как хлынет из головы! Батюшки! Аж лицо все кровью залило! Дрыгнул он несколько раз ногами и руками и, захрипев, вытянулся. Готов, значит. После того вошла я в спальню майорши. Та тихо почивает, покойно. Хватила я и ее утюгом по голове, проломила голову. Кончилась и она. Тогда подошла я к барчонку. Жалко мне его убивать было, а только без этого нельзя обойтись: пропаду тогда я. Рука моя, что ли, затряслась или что иное, а только ударила я его по головке, должно, не так сильно. Вскочил он, вскрикнул, кровь из головки хлещет, а он, голубчик, вокруг одного места так и вьется, так и вьется. Вижу: плохо дело, как бы от стона его девушка Паша не проснулась. Подбежала к нему и давай его по голове утюгом колотить. Ну, тут уж он угомонился. Представился. Последней убила я Пашу. Та так же после первого удара вскочила и бросилась бежать в комнаты. Настигла я ее у порога кухни и вторым ударом уложила на месте. После того и принялась за грабеж.