Татьяна Устинова - Первое правило королевы
– Жать, – сказала Катя. – Я бы взяла котенка.
– Ваш муж был на похоронах?
– Нет, он только сегодня прилетел. Наверное, узнал, что мама умерла.
Инна достала с полки три кружки – из одной недавно пил Ястребов Александр Петрович – и поставила на стол. Потом подумала и переставила: ту, из которой он пил, взяла себе.
– Во сколько московский рейс прибывает? – спросила она у Глеба.
– Московский – вечером. А… ваш муж разве из Москвы летел?
– Не-ет, – удивилась Катя, – из Питера.
– Питерский прилетает часов в одиннадцать с копейками. Сообщили о смерти часа в три дня. Он не мог знать, что… умерла ваша мама. Он в это время летел, – сказал Глеб.
Катя пожала плечами:
– Может быть, и не знал.
– Значит, на похороны отца он не прилетел, а на следующий день прилетел, – подытожила Инна. – И он хочет получить вашу квартиру. А как его зовут?
– Генка.
– А фамилия?
– Зосимов. Я тоже Зосимова, а не Мухина.
Она помешала ложкой чай, подула на него и сказала решительно:
– Я домой все равно не пойду. Мне бы только с Митькой повидаться, а потом я уеду. Может, и его уговорю. Или… нет?
– Что?
– Уехать. Нашли бы ему в Питере работу. Мама все мечтала.
Инна очень Кате сочувствовала, и это сочувствие размягчало, разъедало ее решимость. Приходилось снова восстанавливать ее, вылепливать, как из мягкого пластилина, а это неправильно, ибо решимость должна быть твердой, железной, непреклонной, чтобы на нее можно было опираться, ею размахивать, как боевой секирой, чтобы только воздух посвистывал вокруг.
– Ах нет! – вдруг сказала Катя тоном что-то внезапно вспомнившего человека. – Я никак не могу уехать. И Митя не может уехать. Нам нужно маму похоронить. Мама умерла.
Лицо у нее вдруг стало сосредоточенным, даже ожесточенным, а потом набухло, как грозовая туча. Губы повело в сторону, и в глазах отразилась вся тоска, которая только есть на свете.
Катя взяла себя за щеки, наклонилась вперед и отчаянно зарыдала как-то очень по-детски. В детстве кажется, что слезы – это некий волшебный эликсир, вот поплачешь, и все пройдет, просто так пройдет, от слез.
Глеб Звоницкий сердито посмотрел на Инну. Ему жаль было Катю и очень хотелось ей помочь, и его сердило, что помочь ей он ничем не может.
Инна покачала головой.
Никто не может помочь.
Катя долго рыдала, а потом начала всхлипывать и подвывать, судорожно и коротко дыша.
Инна вылила в стаканчик полпузырька валокордина, почти силой заставила ее выпить и отвела на диван в кабинет.
Больше она ничего не могла сделать для губернаторской дочери – только уложить, накрыть, устроить, погасить свет.
Пришла Джина, села в дверях.
– Вот такие дела, – негромко сказала ей Инна. – Какие-то ужасные дела.
Джина согласилась. Дела и с ее точки зрения были ужасны. Весь вечер в доме чужие люди, никакого покоя, уединения и неторопливого общения. Кроме того, Джина не любила сильных эмоций, потому что, подобно рыцарю Джедаю, чувствовала колебание «великой силы». Эмоции должны быть в равновесии, или они выйдут из-под контроля, и «великая сила» захлестнет того, кто вызвал ее колебание. Странно, что люди этого не чувствуют.
Джина осторожно и грациозно забралась на диван, где мертвым сном спала под двумя одеялами измученная губернаторская дочь, осмотрелась, где бы лечь, и устроилась у нее в ногах.
Инна вышла и тихонько прикрыла за собой дверь.
Глеб Звоницкий на кухне пил кофе. Коричневая и золотистая банка стояла перед ним на столе, а из банки торчала большая ложка, как в казарме.
– Что-то ничего не понял я, – мрачно сказал он, едва Инна вошла. – Или она не в себе? Умом тронулась?
– У нее беда. Я бы тоже от такой беды тронулась. Глеб посмотрел на нее с сомнением, словно не верил, что Инна может «тронуться».
– Инна Васильевна, вы простите меня, что я ее к вам… Некуда больше было. Ну, не повезу же я ее к… Марату или Коляну! Ну, и она про вас сказала сразу, что мать, мол, хотела вас видеть.
– Все нормально. – Инна уселась за стол и обхватила руками кружку. Чай почти совсем остыл, а вылить в раковину кусок Енисея Инне было жалко.
– Так откуда романы Достоевского, троица и всякое такое? Что она придумывает?
– Не знаю, – задумчиво ответила Инна, – не знаю, Глеб. Похоже, что Любовь Ивановна что-то такое знала или подозревала…
– Что?
– Из-за чего застрелился ее муж.
– Да теперь хрен кто узнает! – вдруг ожесточенно выговорил Глеб и даже ладонью по столу хлопнул тихонько, как будто точку поставил – на самом деле никто не узнает.
– Почему?
– Потому что все в обстановке строгой секретности. Даже нас близко не пустили никою!.. На месте происшествия никто не был, а теперь говорят…
– Вас – это кого? – перебила Инна.
– Нас – это ФСБ, Инна Васильевна, – объяснил он с некоторой язвительностью в голосе. – Кто там чего расследовал, какие кто улики собрал, кто вывод сделал, что он сам в себя стрельнул, – ничего не понятно. Вызвали генерала на совещание и все ему там объяснили. Ну, генерал, стало быть, понял и нам тоже объяснил, а там… кто знает.
– А кто именно вас не пустил?
– Как кто? Первый заместитель, Якушев Сергей Ильич.
– Якушев вас не пустил потому, что ему скандалы в крае не ко времени, – нетерпеливо сказала Инна. – Кроме того, с Мухиным он сто лет дружил. Вряд ли бы он согласился, чтобы сейчас вы начали ковыряться в его шкафах, бумагах, письмах! Найдете какие-нибудь незаконные сделки, деньги или что там еще… Такого добра у каждого губернатора навалом.
Глеб быстро взглянул на нее, как полоснул ножом, и спрятал нож обратно в ножны.
– Я, Инна Васильевна, вас хорошо знаю, и знаю, что нашу работу вы уважаете, потому и не обижаюсь.
– Да. Ты не обижайся, Глеб. Ты лучше мне помоги.
– Да все, что хотите, Инна Васильевна!
– Попробуй узнать, кто такая эта Маша Мурзина, которая утопилась. Может, у вас в архивах есть что-то. Может, не о ней самой, а о ее семье.
Глеб удивился так, что у него даже брови зашевелились.
– А… зачем вам семья Маши Мурзиной? Инна холодно на него посмотрела.
– Затем, что губернаторская вдова вспомнила о ней в день похорон своего мужа. Странно, что вообще вспомнила, Катя сказала, что прошло… сколько?..
– Двадцать лет.
– Двадцать лет. Ты помнишь, что было двадцать лет назад?
Глеб развеселился и пожал плечами. Норвежские узоры толстого свитера шевельнулись и пошли складками.
– В Девятом управлении служил. Анатолий Васильевич тогда еще первым секретарем не был. Его вроде в восемьдесят четвертом назначили, да?
– Не назначили, – поправила Инна, – это называлось – выбрали на заседании пленума.
– Помню, как за молоком ездил, – вдруг радостно сказал Глеб. – В Белоярске его не было, так я на мотоцикле в деревню ездил, верст за сорок. Сорок да сорок – восемьдесят. Туда ехал с ветерком. А обратно… с бидоном.
Они помолчали, вспоминая каждый свое – кто бидон с молоком, кто драку с соседскими мальчишками из-за собаки, которую они обижали, а Инна с ходу ввязалась в бой. До сих пор в безупречных – своих, а не американских! – зубах остался крохотный изъян. Зуб, почти выбитый прямым ударом, был будто чуть-чуть повернут. Правда, дралась она раньше, чем двадцать лет назад.
– Вряд ли, конечно, что-то есть, – задумчиво проговорила Инна. – Хоть бы узнать, из-за чего она утопилась.
– Если она есть в картотеке, узнаем, – пообещал Глеб.
– И про этого мужа. Геннадий Зосимов, если я не ошибаюсь. Только он питерский, а не местный.
Глеб улыбнулся и поболтал в кружке остатки кофе.
– Да ладно, Инна Васильевна. Какое это значение имеет – питерский или хоть… южнокорейский. Картотека на всех одна.
Инна посмотрела на него и тоже улыбнулась.
– Ты кто теперь, Глебушка? – неожиданно спросила она.
– Майор.
– Это хорошо?
Он опять пожал плечами в норвежском узоре.
– Нормально пока. А там поглядим. Они помолчали.
– Вы меня простите, Инна Васильевна, что я ее к вам…
– Да ладно тебе, Глеб! Что ты опять затянул!.. Все уже сделано.
– Вы ее… – он посмотрел на Инну словно оценивающе, – вы ее не прогоняйте, хорошо? Куда она пойдет, когда ей еще мать хоронить! Да еще за ней правда кто-то шел, я сам видел, а у меня галлюцинаций не бывает.
Инна рассердилась:
– Глеб, я не собираюсь никого прогонять. Ты не хлопочи понапрасну, тоже мне, мать Тереза!.. Ты лучше найди нам хоть что-нибудь, похожее на факты.
Он поднялся, и ей пришлось закинуть голову так, что затылок уперся в стену.
– Тогда я поеду, пожалуй. Вы… дверь за мной заприте.
Инна заперла за ним дверь, погасила свет на крыльце и некоторое время смотрела на снег, казавшийся голубым под огромной, холодной, страшной сибирской луной.
Где-то далеко в тайге за Енисеем под этой же самой луной худой и жилистый волк прячет нос в замерзшие лапы.
