Сергей Владимиров - Пожинатель горя
— Ты о Владиславе? — опешил я.
— А о ком же еще?! — не унималась девица. — Он поджал хвост сразу, как не стало Виктора. Переметнулся к этой жирной старой суке Алевтине. Ты разве еще не знаешь, что он спит с ней? Да-да, чего вылупился? Владик сам бахвалился, как подцепил ее. Кто бы еще лег с этим куском сала? А тут молодой, красивый, прямо секс-символ. У нее денег куры не клюют, чего бы не позволить себе мальчика? Они с папашей хорошо спланировали, Владик мне потом рассказывал, как они развели Друзину, я аж от смеха уписалась. Викто́р раньше ее трахал, тогда Алевтина была еще ничего, молодая. Потом не виделись лет двадцать, встретились вновь. Викто́р представил ей своего сына. Дальше — дело техники. Этой похотливой сучке Владик напомнил Викто́ра в молодости. И они стали общаться. Алевтина запала на Владика, как какая-то соплюшка, что бы он ни сказал, все исполнит. Тут и папаша нарисовался, поговорил с Алевтиной по душам. Вроде того, что не надо развращать моего сына. А она уж влюблена без ума, да и Владик вид делает, что эта тварь у него единственная и неповторимая. Викто́р ей тут ультиматум и поставил: или она сейчас же оставляет Владика, или обо всем узнает ее муж. Для Алевтины это конец. Да и без любовника жизни не мыслит. Сошлись на том, что Викто́р держит язык за зубами в обмен на должность генерального директора. Алевтина и Владика пристроила менеджером, хотя он ничего в этом не шарит. Вот это лафа была: он с нее бабки тянет, и мы на пару их в кабаке прогуливаем или в казино спускаем. Алевтина бесилась, ревновала, а что поделаешь? Раз старуха, пусть довольствуется тем, что есть. Правда, меня Викто́р тоже доставать стал, устраивал слежки, сцены. Нам с Владиком и перепихнуться бывало негде. Но убивать… убивать его я не собиралась…
— Что же помешало вам теперь, когда ты стала свободной? — спросил я. — Почему Ланенский не бросит Друзину? Она что, купила его с потрохами?
— Она его шантажирует, — ответила Инга со злым блеском в хищно сузившихся глазах. — И если он ее бросит…
— Шантажирует? — переспросил я. Самая разнообразная информация наслаивалась друг на друга и уже не умещалась в моей голове. — Чем же?
— Если бы я знала, — отозвалась девушка, и было видно, что она не лжет. — Владик сказал мне это совсем недавно. Так и сказал: «Толстуха держит меня на крючке, и если я перестану спать с ней и буду встречаться с тобой, то отправлюсь на нары».
— Больше никаких намеков?
Она мотнула головой.
— Никаких. Разве что… — Инга закурила тонкую коричневую сигарету, презрительно выдохнула струйку дыма. — После ограбления «Миллениума» Друзина стала сама не своя. Владик рассказывал, что она просто терзала его. Почему-то была уверена, что за налетом стоял он. И наверное, до сих пор думает так же. Хотя мне уже наплевать на них. Пусть расхлебывают как хотят. Я начинаю новую жизнь, и где-нибудь подальше. Папиков много, не пропаду. И не вздумай больше таскаться за мной.
На прощание я дал ей пощечину, не сильную, зато унизительную. Инга приложила ладонь к горящей щеке и мстительно процедила:
— Ты об этом еще пожалеешь, шавка.
И пошла прочь. Я смотрел ей вслед, хотя никакого желания видеть ее у меня не было. Метров через десять девица остановилась и обернулась.
— Да, про убийство Викто́ра, ищейка! — крикнула она. — Мы действительно были с Владиком в гостинице, но все утро я принимала ванну. За это время он мог свободно куда-нибудь смотаться. Например, перерезать горло папаше.
Действо девятнадцатое. Галкин о вечном размышляет и…
Ожидая нужного мне человека, я стоял в небольшом узком коридорчике и рассматривал стенд с фотографиями. Профессиональная деятельность наложила на меня свой неумолимый отпечаток, увиденное не вызывало во мне содроганий и отвращения, а настраивало на философский лад, к чему едва уловимо примешивалась тоска, осознание собственного бессилия, невозможности что-либо изменить. Человек — всего лишь букашка, жертва всевозможных пороков или стечения обстоятельств, пылинка, не оставляющая следа, растворяющаяся в пустыне мироздания. А насколько долговечна людская память, что думают о нас, ныне живущих, смотрящие с небес?
Смерть не видит различий между национальной принадлежностью, материальным благополучием и социальным статусом тех, кого она хочет прибрать, она не признает никаких нежных дыханий и светлых ликов, она смердит разлагающейся, пожираемой червями плотью, чмокает раздавленными внутренностями, сизо отливает разбросанными мозгами. Не важно, на каком жизненном этапе тебя поманит костлявая старуха с косой, она всегда будет одинаково страшной. И лишь тихо отошедшие в мир иной в своих кроватях от старости да умершие в муках от неизлечимых болезней, когда инъекции морфия дают только временную передышку, воспринимают ее приход как благодать, высшее избавление.
Неясный поломанный силуэт, серые, источившиеся, обглоданные рыбами кости, вмерзшие в глыбу льда, — что это: останки незадачливого пловца, рыбака или жертва криминала? Горы золы и поваленные одна на другую обугленные колоды — место жуткой трагедии, где нашла свой конец сгоревшая заживо молодая дружная семья: мать, отец и двое маленьких детей. Большой кровавый бифштекс в центре гостиной, влипшие в мясо светлые волосы и полоски белой материи — так отплатил четырнадцатилетний подросток тридцатилетней женщине, отказавшей ему в близости.
Я отвлекся от рассматривания фотографий и обернулся к приближающемуся человеку. Саныч работал судмедэкспертом, любил свою работу, оттого что мертвецы не причиняли зла, а в свободное время принимал участие в любительских спектаклях и вынашивал планы создания собственного театра. Он был рыжебородым карликом, трезвенником и юмористом, и мне периодически приходилось навещать его в процессе расследований.
— Давненько не виделись, — приблизившись, приветствовал меня Саныч, облаченный в широченные, обляпанные сукровицей джинсы и грязный прорезиненный фартук на голое тело. — Столько всяких известий, а ты настойчиво обходишь стороной мою райскую обитель. Не шучу, обижусь.
Я произнес вычурную цветастую речь, и Саныч смилостивился.
— Тронут, аж прослезился, — отступил он. — Но знай, ты многое потерял. Вот, к примеру, знаешь, что негры бывают зеленые?
Я изобразил на лице притворное изумление.
— Я раньше тоже не знал, — пустился в словоблудие Саныч. — А совсем недавно… Спустился один такой с пальмы и прямиком в нашу цивилизацию перенимать научно-технический опыт. После работы, как и положено, за ларьками литр на троих. Выпили денатурата, закусили ирисочкой, пивком зашлифовали и по домам разошлись. Нашим мужикам хоть бы что, а негр опосля ванну задумал принять, ну и склеил ласты. Привезли его на мой мясницкий стол. Мамой его клянусь, зеленый!
И Саныч тонко захихикал. Я вежливо поддержал судмедэксперта в его восторге.
— А некто Ланенский Виктор Евгеньевич тебе на днях не попадался? — просмеявшись, спросил я.
— Представительный дядечка, — хмыкнул Саныч. — Его на разделочный столик впятером затаскивали.
— Это могло быть самоубийством?
— С какой стороны поглядеть, — оседлал свой профессиональный конек Саныч. — Были случаи, когда некоторые умники и гвозди себе в череп забивали, и дрелью висок сверлили. Но то ж сумасшедшие. Какой человек в здравом уме будет свежевать себя бритвой по горлу? Неэстетично как-то. Повеситься, утопиться, застрелиться, наглотаться таблеток… Вены порезать в ванной — тоже неплохо. Хотя и убийством назвать трудно. Знакомые криминалисты мне рассказывали, что на бритве не было отпечатков посторонних пальцев. Только покойника. И очень отчетливые. Если убийца был в перчатках, он должен был держать бритву очень бережно, чтобы не смазать имеющийся набор. И усыпить бдительность жертвы, приблизиться вплотную. «Не совершайте лишних движений, господин Ланенский, расслабьтесь, сейчас я вам буду резать горло». Смешно. Имеется еще вариант. Убитому сначала перерезали горло, а потом оставили на бритве отпечатки его пальцев. Но в таком случае должна была возникнуть потасовка, остаться следы побоев на теле. Да и справиться голыми руками с нашим жмуриком не так-то просто. Словом, одни загадки.
— Убийцей могла быть женщина?
— Да хоть ребенок, при условии, что потерпевший не оказывал никакого сопротивления. Усилий больших тут не надо. Правда, характер раны несколько странный. Явно не профессиональная работа. У тех все гладенько, ровненько, чистенько, любо-дорого посмотреть. А тут края раны рваные, загнуты вовнутрь. Лезвием будто не полоснули, а рубанули наискось. Он еще какое-то время жил, пока не истек кровью.
Я представил эту жуткую картину. Пальцы-сардельки, зажимающие рассеченную артерию. Булькающий рев ужаса, переходящий в предсмертный хрип. Осознание неизбежного конца, усиленное клаустрофобией. Агонизирующее метание в четырех стенах. Если бы дверь открывалась наружу, он бы вынес ее плечом, выскочил на площадку, попытался позвать на помощь. Но он рвал ее на себя до тех пор, пока не сломал ручку…
