Шарль Эксбрайя - Ночь Святого Распятия
— Готово, сеньор Моралес. Мы нашли пледы аккуратно сложенными в трюме. Богатый улов. Бандиты пытались рассыпаться, так что я имею все основания арестовать их скопом — хотя бы за сопротивление полиции. А там посмотрим. Я оставлю несколько своих людей на борту и вернусь со специалистами из таможни — пусть перероют весь корабль сверху донизу. Но, к несчастью, я не думаю, чтобы кто-то из арестованных мог оказаться Лажолетом.
Мне было глубоко наплевать на улов, так радовавший инспектора полиции!.. Что мне требовалось — так это голова Лажолета, иначе вся работа летела к чертям и мое задание так и осталось бы невыполненным.
— Вы идете со мной, сеньор?
— Нет… подожду еще немного на случай, если он где-нибудь прячется, ожидая пока вы уйдете…
— Надежды почти никакой, но я понимаю вас, сеньор… До скорой встречи!
Лусеро еще не успел окончательно скрыться из глаз, как за спиной у меня раздался дикий вопль:
— Дон Хосе, осторожно!
Чисто инстинктивно, не раздумывая ни откуда послышалось предупреждение, ни что это значит, я плюхнулся на землю, но, очевидно, долю секунды все же промедлил, поскольку выстрел щелкнул раньше, чем я исчез из поля зрения стрелявшего, и плечо обожгла острая боль. Итак, меня все-таки ранили… В тот же миг, ибо события чередовались с головокружительной быстротой, Хуан выскочил откуда-то с громким криком:
— Он убьет вас! Он убьет вас!
— Ложись!
Я попытался ухватить парня за пояс и притянуть к земле, но убийца оказался проворнее и обе пули достигли цели: я почувствовал, как Хуан дважды дернулся, а потом упал к моим ногам. А на помощь уже во всю прыть мчались Лусеро и его помощники.
— В чем дело?
— Осторожнее, Лусеро! В нас стреляют!
Прогремели еще два выстрела. Но я больше ни на что не обращал внимания. Вопреки всем доводам здравого смысла и нарушая элементарные правила безопасности, я, как безумец, зажег фонарик. Но, проведя тоненьким лучиком по лицу Хуана, я сразу понял, что брат Марии мертв… погиб, спасая мне жизнь… Лусеро приказал оцепить участок, где мог прятаться убийца, и в это же время к нам подошли Алонсо и Чарли.
— Пепе! — дрогнувшим голосом окликнул меня Алонсо.
— Я тут.
— Благодарение Богу!
А Чарли Арбетнот торжествующе оповестил Лусеро:
— По-моему, мы его все-таки прикончили… Кто там, на земле, Моралес?
— Хуан.
— Брат…
— Да.
— Goddam![86]
Алонсо положил руку мне на плечо, и я невольно застонал от боли. Он с удивлением посмотрел на свои пальцы и увидел кровь.
— Ты ранен?
— Заработал пулю в плечо… по сравнению с малышом — сущая ерунда…
Я плакал, даже не отдавая себе в том отчета. Я оплакивал и Хуана, и Марию, и свое навсегда потерянное счастье, ибо девушка никогда не простит, что ее брат погиб из-за меня, чтобы доказать беспочвенность моих дурацких подозрений… Да и я сам никогда не прощу себе ни этой ошибки, ни ее трагических последствий.
— Я прослежу, чтобы его отвезли домой… Положись на меня, Пепе… А тебе надо ехать в больницу…
Для меня было большим облегчением, что Алонсо рядом. Он-то все мог понять, в то время как Арбетнот, пожалуй, считал мою печаль проявлением старомодной сентиментальности. Подбежавший полицейский сказал, что Лусеро… хочет меня видеть. Оставив Хуана на попечении Алонсо, я пошел к инспектору.
— Сеньор Моралес… есть ли у нас хоть какая-то надежда, что это Лажолет?
Я нагнулся над освещенным фонариком трупом того, кто убил Хуана, ранил меня и в свою очередь погиб от пули моих коллег. Сердце у меня так и колотилось, словно вот-вот не выдержит и разорвется. Неужто и впрямь передо мной Лажолет? Хоть я и не знал главаря банды в лицо, но твердо надеялся, что все мое существо признает врага, с которым мне так долго пришлось помучиться и наконец побежденного. Пуля пробила голову, и бандит упал, так и не выпустив из руки револьвера «смит-и-вессон». Лусеро наблюдал за моей реакцией.
— Ну?
— Этот тип известен вам лучше, чем мне, ибо перед вами тот самый Педро Эрнандес, что пытался сбить меня машиной…
— Ну и ну! Вы хороший физиономист, сеньор Моралес… Я его даже не узнал… правда, часть лица пуля превратила в месиво…
— Я всегда хорошо помню тех, кто пытался меня убить.
Из-за удушающей жары меня прооперировали на рассвете. И очнулся я в крошечной палате севильской клиники. Пуля не затронула кость, и никаких страданий я не испытывал. Да, мне повезло куда больше, чем Хуану… Однако стоило только вернуться к действительности — и тень несчастного парня возникла перед глазами. Теперь она станет моей постоянной спутницей очень надолго, если не навсегда… На тумбочке возле кровати стоял будильник. Уже три часа дня. Я не настолько скверно себя чувствовал, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, а кроме того, мне не хотелось оставаться наедине с воспоминанием о Хуане. Сейчас Мария уже обо всем знает. Должно быть, с ней Алонсо. После смерти брата девушка осталась одна на свете. Совсем одна. Но, насколько я успел узнать Марию, она сочтет своим долгом хранить верность покойному и принести себя в жертву мертвому брату точно так же, как делала это при жизни.
Сиделка принесла апельсинового сока и с гордостью сообщила, что я чувствую себя настолько хорошо, насколько это возможно, учитывая обстоятельства. Как будто меня это хоть в малейшей мере волновало! Меня так накачали лекарствами, что я снова заснул и, к счастью, без сновидений.
Ближе к вечеру сменили повязку. По словам медсестер и сиделок, они еще никогда не видели такой отличной раны. И вдруг в палату явился Арбетнот, нагруженный пакетами и свертками. Уж не вообразил ли здоровяк англичанин, будто я собираюсь с минуты на минуту отдать Богу душу? Он притащил конфеты, книги, а из кармана слегка торчало горлышко тщательно припрятанной бутылки. И, как только последняя медсестра вышла из палаты, Чарли торжествующе достал «Джонни Уокера»[87].
— По-моему, старина «Джонни» скорее поставит больного на ноги, чем все врачи в мире вместе взятые… Как вы себя чувствуете, Моралес?
— Лучше некуда.
— А знаете, вы меня чертовски напугали! Сперва никто из нас не сомневался, что вы отошли в лучший мир… и опять-таки из-за нарушения дисциплины… и самоуправства. Что за легкомыслие…
— А где Алонсо?
Арбетнот немного смутился.
— Ну… сами знаете… он ходил туда… Но до сих пор я его еще не видел…
— Значит… оттуда никаких известий?
— Нет.
Похоже, и в этом парне я здорово ошибался. Судя по всему, Чарли был искренне огорчен. Как только вернусь в Вашингтон, всерьез займусь психологией…
— Моралес… Я догадываюсь, что вы сейчас чувствуете… И простите, что мне пришлось заговорить на эту тему…
Представляю, какое неимоверное усилие над собой пришлось сделать бедняге англичанину, чтобы коснуться «частной жизни» собеседника!
— …но и я тоже жестоко обманулся в парне… Он был славным малым… и настоящим смельчаком… Как, по-вашему, можно мне сказать об этом его сестре?
— Ну конечно, старина… Это скрасит ее одиночество… А как насчет Лажолета?
Чарли с раздражением пожал плечами.
— Ох уж этот тип… невозможно хотя бы узнать, где он скрывается… Как в воду канул! Да и вообще, кто скажет, в Севилье ли он сейчас? По правде говоря, Моралес, я уже устал за ним бегать и ужасно хочу вернуться в Лондон…
— Бросив расследование?
— А чего вы от меня хотите? Не могу же я торчать в Испании до бесконечности? В Ярде, должно быть, подумывают, уж не решил ли я попутешествовать в свое удовольствие за счет Ее Величества! Ну а вы что собираетесь делать дальше?
— Положа руку на сердце, сам не знаю… Во-первых, долечить плечо, а во-вторых, если до тех пор ничего нового не произойдет, наверняка придется лететь в Вашингтон.
Вошли Лусеро и сиделка, и моя палата стала похожа на гостиную. Девушка, которой было поручено заботиться о моем здоровье, попыталась было внушить посетителям, что они могут меня утомить, но, не в силах совладать с нашим упорством, удалилась. Осведомившись о моем здоровье и передав от комиссара Фернандеса пожелание скорейшего выздоровления, Лусеро сообщил, что большинство моряков с «Каридад» уже имели дело с полицией, а капитана, присвоившего чужое имя, разыскивали стражи закона по крайней мере трех стран. К несчастью, невзирая на крайне суровые допросы, никаких сведений о Лажолете так и не удалось почерпнуть — судя по всему, никто из этих людей с ним не сталкивался. Уходя, инспектор прихватил с собой Арбетнота, причем последний обещал завтра же снова навестить меня и выразил надежду, что к тому времени я снова смогу упражняться с гантелями. Но тут уж он явно хватил через край.
Я не стал зажигать ночник, думая о Марии — должно быть, она тоже сейчас молилась над телом брата в полной темноте. Оставшись один, я снова принялся размышлять о Хуане. Не разреши я ему сопровождать меня в Уэльву, Мария в эту минуту сидела бы у моего изголовья, и, возможно, злосчастная рана соединила бы нас навеки… А теперь…
