Д. Пален - Живой товар
— А как ты собираешься продолжение писать? Из пальца высосешь?
Страшно неохота, но ведь она права… И я, закруглив разговор, пошел бриться и приводить себя в приличный вид.
Через полчаса вышел из дому, купил на лотке последний экземпляр «Зебры» со своей статьей и поехал к Гончаровым. От прошлой встречи с мамашкой, от стряпни ее тошнотворной меня два дня мутило. И теперь, приближаясь к дому, я подумал, какой кулинарный шедевр вышибет из меня дух на этот раз.
Позвонил в дверь. Раздался неизменный в наши дни вопрос:
— Кто там?
О, голос приятный, чуть хрипловатый. Профессиональный.
— Я к Инне Васильевне.
— Она на работе. А вы кто?
— Знакомый. Привез ей сувенирчик.
А самого прямо воротит от этого разговора. Но тетка права: продолжение действительно писать надо…
Щелкнул замок, и меня наконец соизволили впустить в квартиру.
А Ирочка-то и впрямь красавица! А фигура! Вот только росточком высоковата. На мой, правда, вкус. Я маленьких женщин больше люблю.
— Какой еще сувенирчик?
А в голосе-то никакой любезности.
— Да вот тут я с ней беседовал. Статью написал, авторский экземпляр привез. Могу автограф оставить…
Слова «авторский экземпляр» почему-то на профанов действуют неубиенно.
— Оставьте… Пошли в кухню. Кофе хотите?
— Нет, спасибо. Говорят, он для сердца вреден…
Я изо всех сил старался завязать светскую беседу. Но девушка смерила меня холодным взглядом:
— А ты что, собираешься сто лет прожить?
— Не знаю, но можно и попробовать… — я старался быть вежливым, не замечать хамства. — Вы Ира?
— Была…
А читает-то! Глаза скользят по строчкам, в лице появляется что-то такое… Вот, отложила газету, села поудобнее. А я еще стою. Предложила бы сесть гостю, телка!
— Ирочка, вы уже прочитали первую часть. А я сейчас работаю над второй. Не могли бы вы дать мне интервью? Иначе, боюсь, наши читатели будут очень недовольны моей работой!
Ирочка еще раз посмотрела на меня, и я заподозрил, что на интервью рассчитывать не приходится. Жаль! Но надо попробовать…
И я опять начал говорить о небывалом читательском интересе, который несомненно возникнет после чтения такого неординарного материала. Но она молчала, только слушала.
В воздухе стало сизо от дыма — детка-то курит, и какие крепкие… Мне Янка дома запретила курить — я и бросил через год. А эта дымит, и еще как!
Слушала она меня, слушала. А потом как скажет! Да еще по-итальянски! На что уж я не полиглот, но это знаю точно — зверское ругательство, крутое. Такое себе только мужики позволить могут!
Я замолчал. А она — еще раз, только теперь это был испанский, по-моему. Тоже что-то сочное. И, похоже, столь же малопечатное.
Тут она встала, подошла ко мне поближе и почти в лицо залепила еще одной зверской тирадой. Это я понял! Ни хрена себе девица слова знает!
А она газетку эту несчастную из рук вырвала, на стол бросила… Берет меня за шиворот, как котенка, честное слово. Ну, здоровая же, лошадь! И выводит в коридорчик этот хрущевский, крошечный, залепляет пощечину — аж звон пошел — и выдает еще одну фразу. Уже на чистейшем русском!
Я понял, что делать мне здесь больше нечего. А как отсюда выбраться? Особенно если тебя за ворот держат и в глаза выдают такие матюги, что ты, взрослый мужик хорошо за тридцать, краснеешь, как девочка невинная!
А что я ей сказать могу? Что пойду в милицию, заявлю, что она меня избила? Или мамочке ее пожалуюсь?
Не выпуская воротника, распахнула дверь и вышвырнула меня на лестницу. Вдогонку прозвучало уже простое и доступное:
— Пошел на…, говнюк!
Я посыпался вниз по лестнице, успев при этом подумать, что, в сущности, легко отделался… Вот стерва!.. Поправил одежду и направился к троллейбусу, уныло размышляя, что теперь на серии статей можно ставить жирный крест. Эта сучка сама ни слова не скажет, кроме отборного мата, и мамульку свою ненаглядную в бараний рог скрутит — та тоже молчать будет. Да и что она может сказать нового?
И пошел я, в смысле поехал, именно так, как она мне сказала… Такое тоже в нашей журналистской практике бывает!
* * *С каким удовольствием я ему по морде дала! Тоже мне, журналист он! И писанина его скотская! Ты что думаешь, плесень поганая, даже если бы все это правдой было, я бы тебе хоть слово сказала? Кретин! Стану я позориться! Маманька уже постаралась — так опозорила, дальше некуда!
«Читательский интерес»! Скотина! Какой интерес, кроме твоего, — в чужом белье грязном поковыряться и за дерьмо это денежек побольше огрести!
Ну почему? Почему настоящий мужик нынче вывелся? Нормальный мужик теперь стал редкостью ископаемой! Вот только такие и остались — мелкие, гнусные, до грязных сплетен жадные. Хуже баб, честное слово.
И я вспомнила эту Асю — ни слова лишнего, ни оха, ни аха. Все по делу, решительно, быстро…
А этот… Червяк плюгавый… Точно — сматываться надо. Даже если бандюги не сыщут, так от этой мрази покоя не будет.
Чего там Ася говорила — сумку собрать… Надо бы съестного с собой захватить. Ну-ка, что тут у маманьки в холодильнике? Ничего себе, ленинградскую блокаду пересидеть можно!
Теперь шмотки… Плохо, денег ни черта не осталось, неловко чужим людям на шею садиться. У мамульки утянуть? Рука не поднимается. Жратва — это одно дело, а деньги — извини… Интересно — она их по-прежнему под наволочками прячет?
Ни фига себе! Да-а, мамулька-то, оказывается, леди упакованная! А я ей еще курточки да сумочки высылала, думала, толкнет мамулька, перебьется недельку лишнюю до пенсии… Ладушки. Не обеднеет от сотни-другой.
Глава 24
ГРУЗ ПОЛУЧИТЬ ОПОЗДАЛИ!
В четверг 27 июня около 22 часов на дорожном посту ГАИ остановилась колонна из трех «КамАЗов» с полуприцепами под тентом. К дежурившему снаружи младшему сержанту Макогону подошел водитель головного тягача, хмурый небритый человек лет пятидесяти, и произнес говором, характерным для жителя западных областей:
— Слышь, сержант, там у дороги машина горит. Легковая. В низине, двадцать шесть километров отсюда по спидометру.
— А вы посмотрели, может, людям помощь нужна?
— Видел бы ты, как горит, не задавал бы дурных вопросов. Им теперь только поп с гробовщиком помогут…
Спустился старший поста, сержант Завирюха, начал выспрашивать. Западники все рвались скорей уехать, еле дождались, пока составят протокол, да запишут их фамилии, номера машин и маршрут следования, да еще — откуда машины, с адресом и телефоном, что за груз… Помидоры груз, пока вы тут нас мурыжите, они потекут, а нам до самой Рязани еще пилить и пилить, плюс две таможни!
Минут через сорок отпустили шоферов, Завирюха вызвал по рации дежурного по районному ГАИ, тот его обматерил, велел пост запереть и гнать на мотоцикле туда, где горит.
Пока доехали, уже прогорело — только дымом воняло да под откосом дотлевала трава. Макогон остался у мотоцикла — вывернул руль и посветил фарой вниз, но толку от того — аккумулятор-то подсаженный. Завирюха спустился в канаву с фонарем, потоптался там, выбрался наверх бледный и приказал быстро гнать обратно на пост — рация на мотоцикле дохлая.
В пятницу уже утром, хорошо по свету, часов в одиннадцать, приехала на «уазике»-фургончике бригада из района — начальник следственного отдела Цимбалюк с помощником, лейтенант Коваль из ГАИ, Блатнов — судмедэксперт и проводник со служебной собакой по кличке Никулин (проводника кличка, а собаку-то звали Матрос). Снова поехали на место, осматривать. Коваль с гаишниками занялись обочиной и дорогой, остальные спустились вниз.
Часа два работали, в саже вывозились, составили протоколы. Эксперт все качал головой — слишком уж обгорели тела, очень ему не хотелось такие вскрывать. Тем более в пятницу — в «уазике» их не повезешь, пока вызовут труповозку, пока приедет, до райцентра довезут, уже и вечер будет…
А пока что Цимбалюк велел Ковалю включить происшествие в сегодняшнюю сводку. По ГАИ, не по угрозыску.
* * *Бесконечный четверг плавно перешел в рано начавшуюся пятницу, которая тоже грозила затянуться до бесконечности. И только без четверти восемь утра Артур Митрофанович Кононенко добрался до вокзала родного города. По времени добрался удачно, через несколько минут после прихода фирменного поезда из столицы, перехватил какого-то высадившегося пассажира и за две сотни купил у него билет. Пока он еще ничего не продумал и не спланировал, но две сотни — не деньги. Пусть лежит, кушать не просит.
Но это была единственная удача за последние сутки. Настроение — понятно, но и физически чувствовал он себя препохабно, и не только оттого, что в голове до сих пор крепко гудело. Жутко противно было ощущать себя грязным, помятым и немытым. Вроде бы в Афгане должен был ко всему привыкнуть, но у него это вывернулось наоборот; чистотой и аккуратностью он словно отделял себя — сперва от ободранных душманов, после — от воспоминаний, пропитанных вонью крови, гноя и пота.
