Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря
Форма сидела на нем ладно, лучше не придумаешь, вот только борода и непомерно длинные волосы портили картину.
– Косматый ты больно, ваше благородие, – так и сказал Софрон. – Надо обкорнать тебе гриву да бородищу сбрить или хоть укоротить.
– Это само собой, – кивнул Максим. – Когда кони приустанут, остановимся и займемся завершением нашего преображения. Еще и Акимку нашего подстричь надо.
– Что? – насторожилась Тати, уже успевшая переодеться в штаны и рубаху убитого юноши.
– Ну где ты видела парня с косой? – усмехнулся Максим. – А ты ведь парень теперь.
– У Акимки была коса, – сердито возразила Тати. – Не дам косу стричь! Ни за что!
– Да ты пойми, ну ни за что не принять тебя за парнишку с такой косищей! – рассердился Максим. – Ты нам все дело погубишь! У Акимки не коса, а какое-то охвостье было, да и физиономия у него совсем другая.
– А я помню, ты рассказывал, что в России в китайских чайных магазинах стоят китайцы с косами чуть ли не до земли, и никого это не удивляет, все уже привыкли, что мужчина с косой, – упрямилась Тати.
Софрону было до смерти жаль ее чудной косы, но Максим прав: выглядела Тати девкой – переодетой девкой, каковой и была. И тут его осенило:
– Слушайте-ка, а что, если Тати лоб обрить, как гольды делают? И у маньчжуров такая же повадка. У Акимки ведь тоже лоб был бритый. Потом волосы вырастут, и косу резать не придется.
– И впрямь, как же мы забыли! – воскликнул Максим. – Ну что, девчонка, согласишься лоб брить?
– А косу не тронете? – опасливо спросила Тати.
– Вот те крест святой! – побожился Максим, вскидывая руку для крестного знамения. И вдруг засмеялся: – Боже мой, какая легкость во всех движениях! Я вот только сейчас вполне осознал, что даже перекреститься раньше толком не мог, все через силу делалось, все кандалами отягощалось! Ну, коли бриться решили, давайте остановимся, на ходу это делать нельзя.
Слева чуть проблескивала в низинке река. Спуска с дороги, удобного для лошадей, там не было, поэтому Софрон остался в повозке, а Максим и Тати пошли на берег. Софрон дал Максиму свой охотничий нож, направленный на оселке так, что стал острее бритвы, а Тати, которая всякую лесную траву знала и насквозь видела, нашла в трех шагах от дороги «мыльный корень». Отмыть им никому еще ничего отроду не удавалось, однако он был осклизлым на ощупь и в воде пену давал, словно самое настоящее мыло. Именно им пользовались гольды, когда обривали головы. Свои редкие бороденки они не трогали, а вот лбы, по обычаю, должны быть чисты и гладки.
Фигуры Максима и Тати были почти неразличимы среди деревьев. Софрон изо все сил напрягал зрение, чтобы увидеть их, но солнце играло в воде и слепило глаза. Сначала Максим разделся и вошел в воду: чтобы смыть каторжанский пот, понял Софрон. Тати сидела на берегу. Потом пошла в ту сторону по течению, куда поплыл Максим, и развесистый тальник скрыл ее от глаз Софрона. Ему захотелось тоже пойти на берег, но он побоялся оставить лошадей. Спустя некоторое время Максим и Тати снова оказались на том же месте, Максим уже оделся. Теперь Тати стояла на коленях перед Максимом, а тот водил ножом по ее голове.
«Хоть бы не поранил! – подумал Софрон, которому вдруг стало жутко. – Хоть бы не поцарапал!»
Нет, обошлось: знать, корень пенился хорошо, нож был востер, а рука Максима тверда. Когда Максим и Тати вернулись, у девушки оказалась обрита половина головы, но тяжелая коса по-прежнему струилась по спине. У Софрона вдруг захватило дыхание при виде ее лица, изменившегося почти до неузнаваемости. Она всегда казалась ему сказочной красавицей, теперь же ее красота граничила с уродством, и от того еще сильней щемило сердце, еще более властно овладевало им желание. Нестерпимо захотелось содрать с нее Акимкины штаны... Однако сейчас было не до плотских забав. Может быть, ночью, когда доедут до ночлега... Конечно, неладно будет, если их положат в одной комнате с Максимом, но это вряд ли, ведь Максим теперь – господин капитан, барин, ему отдельное помещение положено. И Софрону хоть недолгое время удастся побыть с Тати наедине.
Он посмотрел на Максима. Для него цирюльником, надо быть, послужила Тати, и беглый каторжник тоже совершенно преобразился – с побритыми щеками и аккуратной небольшой бородкой, он выглядел настоящим офицером, и Софрон вдруг понял, что Максим очень красив – красив дерзкой и сильной мужской красотой. Новое странное открытие! Сейчас перед Софроном стояли не самые близкие его друзья, а как бы два совершенно незнакомых ему человека.
– Пора ехать, – напомнил Максим, подсаживая Тати в повозку и забираясь сам.
Софрон хотел бы, чтобы Тати устроилась рядом, но места на козлах хватало только для одного человека.
Тати и Максим молча сидели за его спиной, а Софрон думал, что лишь только доберутся они до России и осядут в его родной деревне, нужно будет немедля обвенчаться с Тати. Довольно во грехе жить. Небось Богу тошно смотреть на запретные ласки, вот и не благословляет он их сожительство плодом. Год уже миновал, как Тати показывала ему таинственные письмена в подводной пещере, с тех пор то тут, то там урывают они миг для объятий, и, по-хорошему, Тати давно уже должна была зачреватеть, ан нет, никакого признака. Но тут же Софрону пришло в голову, что, окажись Тати тяжелою, отец бы его всенепременно убил – он гольдами брезгует, словно животиной какой, для него что с козой сношаться, что с гольдской девкою. Жениться нипочем не позволил бы, лучше бы сдал в рекруты единственного сына. Ну а еще, будь Тати беременна, не удалось бы им помочь бежать Максиму и пуститься в путь за свободой самим. Так что не зря говорила мать-покойница: «Как ни сладится, а все по воле Божьей. Значит, хорошо!»
* * *Хоть Алёне и следовало ожидать чего-то подобного, все же от такой неприкрытой наглости она растерялась. В первую минуту даже подумала, что Понтий потому обнахалился, что увидел возвращающуюся с подмогой Зиновию, и принялась прислушиваться к звукам, доносившимся сверху. Но нет, не уловила ни голосов, ни скрипа снега под торопливыми шагами, ни грохота досок и балок. Слышно было только, как ветер шумит, шало стуча обмерзлыми вершинами берез и лиственниц, да как тяжело дышит Понтий, который, конечно, устал висеть в своей ловушке, заговаривая зубы кикиморе. Устал, да... но не настолько, чтобы не обмануть простодушное создание славянской мифологии. Ну, коли так, пусть пеняет на себя! Если он думает, что Алёна Дми... в смысле кикимора, станет перед ним унижаться и умолять его, то глубоко ошибается.
– Значит, не скажешь? – спросила Алёна спокойно.
– Не скажу! – отважно заявил Понтий, который, видимо, воображал себя сейчас по меньшей мере героическим Василием Кочубеем на пытке его гетманом-иудой Мазепою, такой трагедийный накал прозвучал в его голосе.
– И уговор наш, выходит, побоку?
– Побоку!
– Хм... – задумчиво произнесла Алёна. – А по какому боку? По тому? Или по этому?
И она осторожно, едва касаясь, провела пальцами сначала по левому, а потом по правому боку висящего перед ней Понтия. А может, сначала по правому, а потом по левому, с определением сторон у нашей героини имела место быть сущая «сено-солома».
Напоминаем: куртка, свитер, рубаха и майка Понтия задрались, а джинсы, напротив, съехали вниз. Кто не понимает, как и почему сие произошло, может пойти в близлежащие развалины и попробовать с полчасика повисеть там над какой-нибудь яминой, опираясь только на локти. И сразу все станет ясно: у Алёны Дмитриевой открывалось изрядное поле для той пытки, которую она задумала уготовить клятвопреступнику Понтию.
Конечно, Понтий замерз, но по сравнению с заледенелыми пальцами Алёны тело его было еще вполне теплым. И он нервически дернулся, ощутив студеное прикосновение.
– Ой, какие руки у тебя холодные! Отойди, не тронь меня! Что ты собираешься делать?
– Почему собираюсь? – удивилась Алёна, снова проводя пальцами по его обнаженному телу. – Я уже делаю.
– Что... ха-ха!.. Что ты, ой!!! Что ты уж-ж-ж-же дел-л-лаешь? – пробулькал сквозь неудержимое хихиканье Понтий.
– Как что? Я тебя щекочу. Для нас, кикимор, это самое любимое занятие, – объяснила Алёна. – Помнишь, обещала: защекочу до смерти, коли не скажешь мне, что именно ищете с Зиновией в подвалах. Ну так вот я, в отличие от тебя, обещания исполняю. А потому колись-таки, смертный, если не хочешь тут помереть со смеху...
И пальцы ее скользнули под майку Понтия выше – к теплым подмышкам. Алёна одобрительно отметила, что подмышки Понтий не брил. То есть волосья, конечно, кустами не торчали, но были аккуратненько подстрижены, отчего создавалась такая приятная и весьма мужественная шерстистость. А бабьими складками, в которые сбивается мужская кожа в бритых подмышках, Алёна брезговала, оттого подмышки всех ее любовников не ведали постыдной бритвы. Правда, Понтий не был ее любовником – вот еще не хватало! – однако трогать его было приятно. Упомянутый между тем так и зашелся хихиканьем, однако все же еще не утратил воли к сопротивлению:
