Константин Кислов - Путь на Олений ложок
За палаткой все еще гудел ветер, раскачивал деревья, безжалостно срывал листья и хвою, гнул к земле кустарник и высокий кипрей, но уже не та в нем была сила, он заметно сдавал. И дождь шел теперь тише и мельче. Черная туча, словно страшное чудовище, израненное и помятое, яростно огрызаясь и сверкая огнем, поспешно уползала куда-то в темную пропасть ущелья. У голой, насквозь промытой повозки, уныло стояли мокрые и будто похудевшие от дождя лошади; под телегой дрожали собаки, печально и тонко поскуливая.
— Ну и тяжело же досталось… — продолжал Оспан. — А Лукашка что… себя не жалел, отчаянный был.
— Еще бы! Медведей живых, как щенят, ловил, — заметил Тагильцев.
— Да-а, что он с этими медведями делал, один бог знает, — засмеялся Оспан, сощурив и без того узкие, косо поставленные глаза. — С хозяином раз на охоте беда случилась. Забрел он в малинник и потихоньку берет ягоду, а ее — усыпное! В другой год ведь уродится так много — скажи, все будто огнем охвачено… Ну вот, Дурасов-то и накинулся на эту ягоду, а тут на грех-то и оказался он, язва.
— Медведь, да? — спросил Илюша, снедаемый любопытством.
— Конечно, медведь… тоже ягоду жрал в свое удовольствие. Хозяин-то, однако, чуть верхом на него не залез — ничего не видать в кустах-то, чащоба непролазная. Зверь на дыбки и на хозяина, а у него-то и ружье не в руках, а за спиной. Растерялся Дурасов и про свою «централку» забыл. А зверь, конечно, захватил его в лапы и давай помаленьку ломать да бока наминать. Брательник-то мой, Лукашка, в отдалении находился и вот слышит: ревет хозяин-то, шибче медведя ревет… Он, конечно, смекнул: дело неладное — и айда туда, на голос. А медведь свое дело справляет: тискает хорошенько лапой в бок — синяк, а то и кровь выступит, всю рубаху спустил с хозяина… А сам будто играет — хозяин от него уйти норовит, а он его лапой огреет: стой, мол, не уходи, ты мне шибко нужон… Ружье хозяйское как хватил, так от него только щепочки посыпались, ремень и тот на куски изорвал… Увидел Лукашка эту потасовку и давай тихонько к им подбираться. Стрелять нельзя — человека задеть можно… Схватил он дубину, да ка-а-ак стукнет ей по башке зверя, так на месте и издох от желудочной болезни.
— А хозяин как?..
— Этому дьяволу ничего не сделалось, как на собаке все зажило. Оклемался, окаянный.
— А чего ему сделается, — угрюмо сказал Гурий. — Постоянно чистый спирт употреблял, от него всякая хвороба, как от черта, прыткой побежкой спасается…
Дождь перестал, и ветер стих; теперь только тяжелые дождевые капли то звонко и мелодично по одной падали на землю, то от дуновения ветра с шумом, целой тучей осыпали палатку. Тагильцев, сидевший с краю, первым вылез из палатки, за ним полезли один за другим остальные. Последним на корточках выбрался Стриж.
— Противная штука эта тайга, — сказал он, расправляя плечи: — Ох, противная…
Ему никто не ответил. Внимание всех привлекла большая и очень яркая радуга, причудливым перекидным мостом вставшая над тайгой; краски ее были чисты и прозрачно-светлы — все тотчас ожило вокруг, засветилось.
Над высокими вершинами деревьев неторопливо пролетел длинноносый лесной кулик, на ветках защебетали какие-то мелкие птицы.
— Не тужи, товарищ Ефимов, — резкими движениями разминая онемевшее тело, успокоил Вепринцев, обращаясь к Стрижу. — Ты что-нибудь видишь?
— Ну что, например? — хмуро проворчал Стриж.
— Например, радугу.
— А-а..
— Примета, да? — спросил Оспан.
— Да-да, примета, хорошая и счастливая примета.
30. Первое разочарование Вепринцева
Как хорошо бывает в тайге после грозы и дождя! Утро занимается нежное, тихое; от влажной земли исходит клубистый пар, он тянется к вершинам деревьев, к розоватому небу. И вдруг в сырой сумрак лесной глуши врывается свет солнца — все преобразится в один миг. Тайга засияет всеми цветами природы, живое горячее солнце откроет и обнажит сказочные тайны дремучего леса. И капли дождя на темных лапах хвои засветятся крупными алмазными зернами, и тяжелые гроздья еловых шишек покажутся дорогими рубинами. А розовый клубистый туман будет редеть и редеть, яснее обозначатся скалистые горы, песчаные холмы с одинокими соснами, заросли лугов, и вздыбленные корни поверженных деревьев не будут больше пугать робкого таежного зверя. И тогда потянутся от дерева к дереву, от сучка к сучку бесконечные ниточки шелковой паутины, забегает, замечется по ним жадный паук, расставит свои ловушки и, затаившись где-нибудь под сучком, будет ждать первую муху; но не видит захваченный работой паук, как с другого сучка по-хозяйски строго поглядывает на него серый вороватый поползень. Он уже почистил и навострил о древесную кору свой грозный клюв и ждет только удобной минуты…
А пробуждение жизни идет дальше. Вот вылез из-под коряги юркий полосатый бурундучок, глянул на солнце, схватился короткими лапками за голову и, пофыркав, стал умываться. Между ветвей запорхали мелкие проворные пташки, где-то отчаянно крикнул дятел и твердо застучал по сухостойному дереву долотом-клювом. На полянке вдруг неуверенно заворчал одинокий гуляка-тетерев и, должно быть, спохватившись, что пора его прошла, тотчас умолк. Не спеша поднялась на песчаный бугор царица тайги — старая медведица со своим семейством, устало прилегла к загляделась на своих озорных мишуток, а они покатались по песку, поборолись, потузили друг друга и вперегонки полезли на огромную старую сосну.
В тайге уже совсем светло: туман куда-то исчез; от земли идет едва заметный теплый парок, из-под векового праха травы и листьев, из-под густого теплого мха лезут грузди и рыжики, нарядные как цирковые клоуны, мухоморы, лезет сосновая и лиственничная молодь.
Хорошо в такую пору в тайге! Даже Вепринцев и тот смотрел теперь на тайгу с неясным волнением. Но и любуясь ее красотой, он никак не мог забыть вчерашней грозы. Перед его глазами стоял огромный пылающий кедр, расщепленный ударом молнии. Хорошо, что все так благополучно кончилось. Может быть, его мольбы и заклинания всюду помогали ему. «Хорошо, хорошо, — шепчет Вепринцев. — Слава мадонне! Пока все идет великолепно… Вот мы уже далеко в этой русской тайге, и жилья нет поблизости, и, главное, слежки… Никакой милиции… А тот ловкий мотоциклист, наверно, отдал богу свою грешную душу. Туда ему и дорога».
Он так задумался, что совсем забыл о своих спутниках.
Вепринцев думал о том, как скорее и легче добраться до Заречной сопки и Оленьего ложка. Теперь только эта мысль беспокоила его днем и ночью. Олений ложок! Сколько заключалось в этих словах! Отныне одному Вепринцеву была доступна тайна, один он держал в своих руках волшебный ключ счастья. Еще там, в Рыбаках, он начертил в своем блокноте, схематичную карту Заречной сопки и Оленьего ложка, дороги к ним, и теперь время от времени украдкой заглядывал в нее, чтобы проверить, насколько правильно ведут его проводники.
Дорога шла сейчас по крутому берегу неширокой бурной речушкки. Огромные окатные камни преграждали течение реки. Они, словно упрямые бараньи лбы, безуспешно и отчаянно боролись с неудержимым студеным потоком. Вода вокруг них бурлила и пенилась, как в кипящем котле. С берега к воде склонялись гибкие ветви чернотала, черемухи, пихты. В мелких прибрежных заводях, в травянистых отмелях без всякого страха паслись утиные выводки, задумчиво и важно стояли в воде линялые цапли, подкарауливая глупую рыбью молодь.
А дорога становилась труднее. По ней, видимо, редко проезжали: узкая колея была едва различима в траве, колеса гремели, а повозку подкидывало на камнях, на узловатых кореньях, вылезших на поверхность. Лес по обе стороны дороги был давно вырублен, и только редкие сосны и лиственницы, широко вскинув темные кроны, стояли, как живые и скучные памятники, напоминавшие о том, что здесь был когда-то дремучий лес. На его месте разрослось дикое беспорядочное разнолесье, из высокой травы кое-где торчали трухлявые пни.
Вдали показались какие-то полуразвалившиеся постройки, большая гора свинцово-серого отработанного песка. Оспан кивнул головой:
— Вот и Пихтачи…
— Что это значит? — спросил Вепринцев.
— Пихтачи-то? — вмешался штейгер, приподняв голову и растирая ладонью заспанное лицо. — Н-да, мил человек, Пихтачи… Это когда-то было золотое дно!..
Вепринцев поднялся, уселся на край подводы, спустив длинные, обутые в кирзовые сапоги ноги.
— Отсюда оно возами шло, золотишко-то… — продолжал штейгер, потряхивая всклокоченной головою. — Ба-а-альшое богатство здесь зачерпнул Дурасов. А теперь вот пустырь остался. Всю жизнь из земли вынули, а потом забросили… Хищник этот Дурасов, одно слово, безжалостный хищник… Эх, люди-люди, настоящие погубители…
— Ну, а сейчас кто-нибудь живет здесь?
— Лисицы да волки… Кто еще будет тут жить? Золота в земле нет — и работы нет, а человек — он живет ближе к работе, ближе к делу.
