Кейт Эллисон - Секрет бабочки

Я жду знака, какого-то намека на то, что сказать ему — это правильно. Ничего. Меня окружает великая пустота и полная тишина. Все вокруг застыло и ждет.

— Мой брат, — выдавливаю из себя я. — Орен. — От звука его имени в меня впивается тысяча иголок. Девять, девять, шесть: еще столько раз я обвожу белое пятнышко на лбу Моби. — Он умер в прошлом году.

Я бросаю короткий взгляд на Флинта. Вновь смотрю в пол.

— Он учился в выпускном классе старшей школы. Он… подсел на наркотики. Тяжелые наркотики. Может, употреблял и раньше… я не знаю. Он просто начал уходить, на недели. Когда мама с папой пытались задавать ему вопросы, он злился. Начинал кричать. И… не возвращался долгое время, и всякий раз приходил более худым и злобным. Он… он переставал быть собой. Понимаешь?

Я глубоко вдыхаю. Говорить больно. Не говорить — еще больнее. Слова отталкиваются от горла, стремятся выбраться наружу.

— Он бросил школу. Родители отправили его в реабилитационный центр, но ничего из этого не вышло: он ушел оттуда, как только ему исполнилось восемнадцать. — Я с трудом проталкиваю воздух в легкие. — Потом он начал тайком проникать в дом и красть материнские драгоценности, чтобы их продать, но однажды она сообразила, что к чему, и спрятала все в сейф. Тогда он перестал… перестал… он вообще перестал приходить. — Лицо у меня мокрое, я вся дрожу. Начала плакать, не осознавая этого.

Моби прыгает с моих коленей на колени Флинта: наверное, я слишком сильно надавливала на белый кружок. Я вытираю лицо и нос.

— Через шесть месяцев у нашей двери появилась полиция. — Три глубоких вдоха. — Они его нашли. В пустующей квартире жилого дома. На Милл-стрит. Он пролежал там мертвым неделю. Неделю. — Перед глазами сплошной туман, но я не могу остановиться, пусть говорю шепотом, едва выдыхая слова. — Сосед позвонил и пожаловался на запах. Они смогли опознать его только по… по стоматологической карте. — Я крепко сжимаю руки в кулаки, из груди вырывается крик.

Какое-то время слышны только мои всхлипывания. Флинт молчит. Ждет.

— И… это моя вина. Это моя вина. Я могла как-то помочь, но не помогла. Не ударила пальцем о палец.

Меня трясет, я тяжело дышу. Флинт пододвигается ко мне, наклоняется, говорит тихо, успокаивающе.

— Ло… послушай меня… ты ничего не могла сделать. Ты не должна себя винить.

Я смотрю на него. Перед глазами все расплывается. Пустота во мне заставляет подняться с дивана. Как зомби я бреду к своим туфлям. Достаю из левой сложенный бумажный листок, без которого не выхожу из дома, протягиваю ему. В недоумении Флинт берет его, разворачивает.

Когда-то там были слова, написанные чернилами, но теперь разобрать их невозможно. Я так часто смотрела на него, так часто держала в руках, так много думала об этом, что слова эти горят у меня в голове.

— Я… я не понимаю, что это, — говорит Флинт.

— Это записка Орена. — Как же тяжело дышать! — Он написал ее за девятнадцать дней до смерти. Ему требовались деньги. Ему требовалась помощь. Я записку проигнорировала. — Флинт пытается что-то сказать, но я качаю головой и продолжаю. Он должен знать всю правду. — Я сказала ему, чтобы он больше не пытался связаться со мной, пока не откажется от своей привычки. Я могла что-то сделать. Я могла его спасти. Но вместо этого я… я оставила его умирать. Я убила его.

Вот он: мой секрет, мой самый ужасный секрет. Тело начинает разламываться. Я дергаю себя за волосы. Дергаю дергаю дергаю. Но это ощущение не уходит, ощущение неустойчивости. Все расплывается.

Флинт обнимает меня. Его прикосновение — огонь, но у меня нет сил вырваться.

— Ло, — говорит он, — все хорошо. Все будет хорошо.

— Нет, — хриплю я, теперь я рыдаю. В легкие вонзаются тысячи ножей, и в ребра, и в шею. — Не будет, никогда не будет.

Флинт обнимает меня еще крепче, вдавливает в себя, и я дрожу, и плачу, уткнувшись лицом ему в грудь. Мне кажется, что я зажата в темноте, стенами рушащегося тоннеля. Я не вырываюсь, его грудь теплая. Подбородок касается моей макушки, и он шепчет: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш». Я вымачиваю его рубашку слезами, но он не возражает. Отклоняется назад, укладывает меня на свою грудь.

Его длинные теплые пальцы, отбрасывают волосы с моего лица, я глубоко дышу, уткнувшись в его грудь, как мне представляется, час за часом. Я зарылась носом в шелковисто-мягкую фланель, идущие от него запахи травы, и клевера, и снега, и сосны обволакивают меня, словно я на большом поле у леса. А потом я действительно на поле… а потом я нигде… а потом плыву куда-то, где никогда не бывала.

Сапфир сидит на моей кровати с мертвой кошкой на коленях. Она гладит кошку и говорит: «Четыре тридцать семь», — снова и снова.

Она вытягивает руку и разжимает кулак: на ладони тюбик помады. Она открывает его и начинает красить мне губы. Кошка перепачкала кровью всю мою постель, а когда кровь с ее шеи начинает капать на ковер, каждая капля становится бабочкой, со сверкающими сложенными на спине крыльями. Я наклоняюсь, пытаюсь схватить хоть одну, но все они улетают от меня, а подняв голову, я вижу, что рядом Орен, мы в подвале нашего дома в Гэри, штат Индиана.

Мы роемся в нашем шкафу с карнавальными костюмами, ищем одежду волшебников, для семейного спектакля на День благодарения. Идет снег, и завтра занятий в школе не будет. Орен улыбается — он потерял два зуба наверху и один внизу, — и вытаскивает длинное пурпурное платье с белыми звездочками, которое раньше носила мама. «Я нашел тебе наряд, Ло! Ты будешь феей рубиновой радуги!» Он спешит ко мне, и от него пахнет мылом, и грязью, и шоколадом — как всегда пахло от Орена, — и он надевает на меня платье поверх пижамы и обнимает меня. «Я это знал, ты выглядишь как настоящая фея, Ло». Он обнимает меня крепче, и падает снег, и пахнет индейкой и камином, и взрослые ходят у нас над головами, и я слышу громкий мамин смех. Мне тепло и хорошо.

Глава 22

Какое-то время спустя я просыпаюсь со странными ощущениями: будто за мной наблюдают.

Флинт сидит на стуле рядом с диваном и пристально смотрит на меня, водя тонким куском угля по листу бумаги. И пусть я злюсь из-за того, что он смотрел на меня, когда я спала, мне приятно, потому что никто и никогда так на меня не смотрел. Как он смотрит сейчас: словно может смотреть вечность, и ему это не наскучит. Словно ничего интереснее, чем я, никогда не видел. Верхние пуговицы фланелевой рубашки он расстегнул, дреды падают на плечи. Я поднимаю руку к голове, трижды почесываю левое ухо.

— Ло, не шевелись, — говорит он очень серьезно, его глаза в свете подвала отливают медом. Они теплые, и янтарные, и сияющие. — Я же работаю.

— У меня зуд.

— В следующий раз дай мне знать, и я почешу тебе это место. До того, как твой зуд все испортит. Я как раз начал работать с тенью твоего локтевого сгиба. Теперь все придется рисовать по памяти, а это уже не то. — Он улыбается. — Обещаю, я скоро закончу.

Я глубже утопаю в бугристом диване Флинта и наблюдаю, как он рисует. Наши взгляды встречаются, я начинаю дрожать и гоняю кудряшки взад-вперед по лбу, три раза. По привычке.

— Эй! — вскрикивает он.

— Извини… извини… больше не повторится, честное слово!

Он убирает уголь и дует на бумагу, черная пыль слетает на штанины его залатанных джинсов. Его взгляд движется по моему лицу, моему лбу; он продолжает рисовать. Мои ужасные кудряшки. Я хочу их расчесать, но уже обещала этого не делать. Когда я глотаю, в горле першит. Я помню, что плакала, что все ему рассказала, но воспоминания эти какие-то далекие, словно мне это приснилось.

— А откуда у тебя шрам над глазом? — спрашивает Флинт, его измазанные углем руки на мгновение застывают на коленях, он всматривается в шрам.

— Я упала в ручей, рядом с нашим домом в Миннесоте… — Я замолкаю, вспоминая руки Орена, ухватившие меня, вытаскивающие из воды; он прижимает теплое ухо к моей груди, проверяет, бьется ли сердце. — …но мой брат спас меня. — Взгляд Флинта спускается вниз по левой стороне моего лица, его рука движется вместе с взглядом, согнутая, что-то яростно ретуширует. — Могу я сейчас кое-что у тебя спросить?

— Разумеется, можешь, Ло.

— Какое у тебя настоящее имя?

Я вижу, как у него перехватывает дыхание. Моби просыпается и в этот самый момент прыгает на диван, потягивается, уперев передние лапы мне в живот. Флинт протягивает руку и отгоняет его.

— Он такого высокого мнения о себе. — Флинт смеется. — Считает себя красавчиком, который должен быть на каждом моем рисунке.

Я ловлю его взгляд, и он опускает глаза на лист бумаги.

— Ты можешь мне сказать. Я никому не скажу. Правда. — Я хочу постучать, но не могу, поэтому прикусываю нижнюю губу шесть раз.

— Не могу. Извини. Поклялся никому не говорить. — Он подмигивает, пытаясь свести все к шутке.

— Почему? Ты можешь сказать один раз, и больше тебе говорить никогда не придется. Я к тому, что не может оно быть совсем ужасным. В Детройте у нас был сосед, которого звали Ричард Кротчтангел. Дик Кротчтангел. Правда. Я не выдумываю.