Полина Дашкова - Место под солнцем
Женщина на другом конце провода, на другом конце Москвы, положила трубку и закурила. Она сидела на кухонной табуретке, сгорбившись, опустив широкие полные плечи. Короткие, совеем жидкие светлые волосы были непромыты и взлохмачены, молодое, но болезненно-отечное лицо без косметики казалось совсем бледным, бесцветным.
— Придешь и принесешь как миленькая, — бормотала женщина, — придешь и принесешь. Страшно тебе, сушеная Жизель, хоть и хорошо ты держишься, а все равно страшно. Спеси-то поубавилось. Три косушки мне, конечно, не хватит. Но больше ты вряд ли дашь, Орлова. Даже для тебя три косушки — не три рубля. Сколько лет мы не виделись? Восемь? Да, много воды утекло. Моей крови много утекло, вот что… Женщина глядела в окно, прищурив правый глаз. Едкий дым дешевой сигареты «Магна» стелился по маленькой, неприбранной кухне.
— Доча, ты там с кем разговариваешь? — послышался голос из комнаты.
— Мам, отстань, — хрипло, вяло отозвалась женщина, — ни с кем.
Зазвонил телефон, стоявший на кухонном столе, и женщина вздрогнула.
— Я сказала, не звони мне больше. Все! — тихо прорычала она в трубку, услышав знакомый голос на другом конце провода. — А как с тобой еще разговаривать? Как?! А потому, что сволочь ты… да… нет… ну, конечно, ищи дуру! Так я тебе и поверила! Все, поиграли, и хватит… нет, я сказала… В кухню заглянула полная пожилая женщина с такими же светлыми короткими волосами.
— Доча, тебе супу разогреть? Там у нас еще суп остался куриный с вермишелькой. Я сейчас есть буду. Ты со мной поешь? — спросила она быстрым шепотом.
— Мам, уйди, я сказала! — рявкнула молодая женщина, прикрыв трубку ладонью.
Пожилая тихо выругалась и скрылась.
— Сколько, говоришь? — Молодая вернулась к прерванному на миг разговору. — Две тысячи? Ага, конечно, ты будешь меня подставлять по-черному, а я молчать за две косушки? За сколько? Будто ты не знаешь? Пять стоит операция, плюс в клинике неделя, мне не меньше шести надо… Пока его не замочили, был другой расклад, совсем другой… Мне дела нет, ты или не ты… Вот только этого не надо, не надо… Я знаю, какой тебе был резон. Ты без выгоды для себя ничего не делаешь… Что — я сама?! А ни фига! Да не ору я!
Женщина загасила сигарету, тяжело откашлялась и, прижав трубку ухом к полному плечу, тут же закурила следующую.
— Нет, не две с половиной. Три. А где хочешь доставай! Не мои проблемы. Тебе надо, чтоб я молчала, — достанешь… да… нет… ладно, в десять, у хозяйственного… Она положила трубку, и тут же телефон зазвонил опять. На этот раз она разговаривала совсем иначе, ласково ворковала, кокетничала, томно растягивала гласные.
— Ну приеду, обещала же… Только поздно… ну не знаю, часам к двенадцати… а ты ревнуешь, что ли? Дела у меня. Серьезные, очень даже серьезные… Ой, да ладно тебе, куда ж я от тебя денусь? Ну не сердись, Вовчик, ты же у меня умный… Потом расскажу… Ну все, целую.
Она положила трубку, тяжело поднялась с табуретки шаркающей, почти старческой походкой прошла в ванную. Надо привести себя в порядок. Она не умывалась, не причесывалась с утра. Совсем себя запустила. Так нельзя. Все еще поправимо, большой кусок жизни впереди. Другие умирают в муках, а она выжила.
Она провела массажной щеткой по волосам. Целый клок волос остался на щетке. Волосы продолжали лезть прядями. Химиотерапия, лучевая терапия. Некоторые вообще лысеют. В онкоцентре она видела девочек в дешевых свалявшихся париках, юных старушек с отечными, землисто-серыми лицами. У нее до сих пор такой цвет кожи. И отечность никогда не пройдет. Но это не так уж страшно. Можно жить дальше. Были бы деньги… Большие деньги, большая слава всегда были совсем близко, только руку протяни. Света Петрова не стеснялась, протягивала, но не могла ухватить.
Ее мама работала парикмахером, дамским мастером, стригла и укладывала самые красивые и знаменитые головы Советского Союза. Парикмахером, не меньше, но и не больше. А папы не было… Маленькой девочкой на елке в Доме кино Света с болезненным вниманием прислушивалась к шепоту билетерш и буфетчиц: вот это — дочь такого-то, а это — сын такого-то. Она была как бы в одном хороводе с этими детьми, дочерьми и сыновьями известных на всю страну актеров, режиссеров, сценаристов, писателей. Но с раннего детства очень остро ощущала, что никогда не станет такой, как они.
Они с рождения были запрограммированы на удачу, солнце им светило ярче, их шоколадки были вкуснее, их одежда нарядней, школы престижней.
Света не задумывалась — почему. Зачем задумываться, когда и так все ясно. Их родители — звезды. А ее мама кто? Они еще ничего не сделали сами в этой жизни, они только дети, но за их худыми детскими спинами уже слышен восторженный шепот.
Они легко, как равную, принимали ее в свой круг. У них с детства была своя компания. Маленькими они собирались вместе со взрослыми, на взрослые вечеринки. Квартиры у всех были большие, детям отводили отдельную комнату, накрывали отдельный, детский стол. Было золотое время, когда Светину маму, Эллу Анатольевну Петрову, считали чуть ли не лучшим дамским мастером Москвы.
На все праздники, вечеринки, дни рождения мама брала с собой Свету. Маленькой девочке нравилось ходить с мамой в гости. Каждый раз она волновалась, ждала, что будет все как-то необыкновенно, и она станет главной, все засмеются ее шуткам, обратят на нее внимание, скажут: эта девочка самая красивая и умная. Все захотят с ней дружить.
Она ждала каждый раз, и в пять лет, и в десять. Но никакого особенного внимания никто на нее не обращал. Она обижалась, пряталась в углу, сидела надутая, отвернувшись к стене. Заглядывал кто-нибудь из взрослых.
— А про Светочку вы почему забыли?
— Нет, мы не забыли, — отвечал кто-нибудь из детей.
Ее начинали тормошить, уговаривать, она продолжала дуться. Ей нравилось, когда ее уговаривали. Но другим это занятие быстро надоедало, о ней опять забывали.
Дети становились старше. Они уже собирались своей компанией, отдельно от взрослых. Свету всегда приглашали, а если и забывали позвонить специально, то всегда само собой разумелось, что она может прийти. Она ведь своя, ее знают с раннего детства.
Она обязательно приходила, по приглашению или без, на все вечеринки, дни рождения. Ей были рады — но не более, чем другим девочкам и мальчикам. Однако всегда казалось, что не слишком рады, не понравился ее подарок, не замечают новой прически, нового платья. Нарочно не замечают, чтобы обидеть. Конечно, она ведь не такая, как они.
В приветливых улыбках ей чудилась скрытая издевка. Если все смеялись, а она не понимала, чему именно, то не сомневалась — смеются над ней. Если в гуле общего разговора, в веселой вечерней компании она пыталась встрять с каким-нибудь анекдотом, рассказать забавную историю, высказать свое мнение, поспорить, а ее не слушали, перебивали, она вскипала лютой обидой, выбегала вон, хлопая дверью. Но никогда не уходила совсем, оставалась ждать на лестнице, чтобы кто-то вышел и стал уговаривать вернуться.
Она не могла понять, на кого больше злится — на них, надменных счастливцев, или на себя, обделенную при рождении положенной порцией счастья. Если бы кто-то посмел ей сказать, что дрожащее, горячее, болезненно-стыдное чувство, которое не покидало ее с детства и распухло к юности до неприличных размеров, на самом деле называется простым словом «зависть», она бы, вероятно, задохнулась от возмущения. Да кому завидовать? Ее мама зарабатывает не хуже, чем их родители. Она сама в сто раз красивее, умнее, талантливей, чем все они, вместе взятые. Да что они значат без своих знаменитых мамочек-папочек? Ничего!
Она не была такой уж злой, наоборот, она любила дарить подарки, никогда не жадничала. Она рано, лет в четырнадцать, научилась готовить, делала потрясающие салаты, пекла вкуснейшие пироги, с удовольствием всех угощала, приходила в гости с чем-нибудь вкусным собственного приготовления, обязательно помогала убирать со стола, легко и незаметно могла перемыть гору грязной посуды на чужой кухне. Если кто-то болел, она всегда навещала, и не с пустыми руками, если кто-то плакал — утешала. Она умела пожалеть, посочувствовать, когда кому-то плохо. Но совершенно не выносила, когда кому-то хорошо. Ей всегда казалось, что другому слишком хорошо, что это незаслуженно. Похвала в чужой адрес звучала для нее личным оскорблением, особенно если хвалили девочку.
Девочек в их тесной компании было немного. Позже, к старшим классам, появлялись и исчезали случайные, «пришлые» хорошенькие куколки. На них она не обращала внимания. Но за «своими», за теми которых знала с детства, всегда следила с особой ревностью. Они чем-то неуловимо отличались от других девочек, с которыми она училась в школе, и от нее самой. Была в них какая-то особенная легкость, самоуверенность, рассеянность, надменная грация. Рядом с ними Света чувствовала себя грубой, неуклюжей, неженственной, и джинсы не так на ней сидели, и тщательно сделанный макияж вдруг казался вульгарным, неуместным.
