Кража в Венеции - Донна Леон

– Сейчас трудно сказать, сколько раз его ударили, – продолжал дотторе. – Но я это выясню. Позже.

– «Удовольствие тех, кто тебя ранит, – в твоей боли».

Брунетти сам от себя не ожидал, что не только вспомнит эту цитату, но и произнесет ее вслух.

– Что? – переспросил Риццарди.

– Это из Тертуллиана, – пояснил комиссар.

– Тертуллиана?

– Да, теолога.

Риццарди еле слышно вздохнул.

– Я знаю, кто такой Тертуллиан, Гвидо. Но почему ты вспомнил о нем именно сейчас?

– Потому что так его звали, – сказал Брунетти, кивая в сторону умершего.

– Вы были знакомы?

– Я слышал о нем, – ответил комиссар.

– Ясно! – последовал краткий ответ.

– Он часами читал теологические труды в библиотеке Мерула.

– Зачем?

– Может, потому что у них эти труды на латыни. А еще это было место, где можно провести время…

– Как в кинотеатре или ресторане, – заметил Риццарди.

– Когда-то этот человек был священником, – пояснил Брунетти. – Поэтому, наверное, ему было комфортнее читать, чем смотреть «Бэмби».

– А что, люди до сих пор ходят в кино на «Бэмби»? – спросил патологоанатом.

– Я выразился фигурально, Э́тторе! Это первый фильм, который пришел мне на ум.

– А…

Брунетти подумал, что на этом их разговор может быть окончен. Молчание и вправду затянулось; но едва он решил, что пора вернуться и поговорить с братом Франчини, Риццарди сказал:

– А теперь он мертв.

С этими словами патологоанатом похлопал себя по карманам, кивнул Брунетти и вышел.

14

Приказав Вианелло оставаться на месте, до тех пор пока за телом не приедут, Брунетти вышел на улицу и направился на другой конец кампо. Подойдя к мужчинам, сидящим на скамье, он увидел, что они расположились очень близко друг к другу, чуть ли не голова к голове. Потом оба повернулись, чтобы обменяться взглядами, и комиссар опустил глаза. Плечи Пучетти едва заметно двигались – он жестикулировал, рассказывая что-то своему пожилому собеседнику. Франчини кивнул, после чего его плечи тоже шевельнулись – он скрестил руки на груди. Пучетти указал рукой на здание на другой стороне кампо, и Франчини снова кивнул.

Брунетти был уже достаточно близко, чтобы расслышать слова Пучетти:

– Мне было тогда семь лет, и пока мне не исполнилось одиннадцати…

Что ответил Франчини, комиссар не уловил.

– В Санта-Кроче[99], за причалом Сан-Базилио. Квартира была побольше, а нас, детей, в семье к тому времени было уже трое. – Пучетти выдержал длинную паузу. – У меня появилась своя комната, впервые в жизни.

Франчини что-то сказал, но Брунетти не разобрал слов.

– У меня было две сестры, и им пришлось ютиться в одной комнате. Честно говоря, мне всегда хотелось иметь брата… – И, внезапно опомнившись, он добавил: – Простите, синьор! Я…

Брунетти наблюдал за тем, как Франчини поворачивается и легонько хлопает Пучетти по колену, однако его ответа не услышал. Шея у Пучетти внезапно покраснела, и комиссар с удовлетворением отметил про себя, что молодой полицейский еще не утратил способности смущаться. Брунетти обошел скамейку слева и остановился перед ними.

Пучетти вскочил и изобразил формальное приветствие младшего офицера своему начальнику. Франчини же ничем не показал, что вообще узнал комиссара.

Брунетти велел Пучетти возвращаться в квартиру, а сам занял его место рядом с Франчини.

Пришлось подождать с минуту, пока тот спросит:

– Вы видели его?

– Да, синьор. Прискорбно, что такое случилось с вашим братом. И с вами.

Франчини кивнул, словно облекать эмоции в слова ему было слишком тяжело.

– Вы говорили, что были близки с братом…

Франчини откинулся на спинку скамейки и сцепил руки, но эта поза показалась ему неудобной, и он снова сгорбился и уставился на мостовую у себя под ногами.

– Да, говорил.

– Еще вы говорили, что изучали с ним одно и то же и что в юности вы оба были религиозны, – напомнил Брунетти. – Сохранилась ли эта близость в дальнейшем? Делились ли вы друг с другом подробностями своей жизни?

Франчини ответил не сразу:

– Мне особо нечего было рассказывать. Я женат, но детей у нас нет. Моя жена – доктор, педиатр. Я до сих пор преподаю, но скоро это прекратится.

– Из-за возраста?

– Нет. Студенты больше не хотят изучать греческий и латынь. Их интересуют дисциплины, связанные с компьютерами. – И прежде чем Брунетти успел что-либо сказать, продолжил: – В наши дни это естественно. А на что годятся греческий и латынь?

– Они дисциплинируют ум, – выдал Брунетти, как школьник – вызубренную цитату.

– Это нонсенс, – сказал Франчини. – Древние языки позволяют понять, что такое упорядоченная структура, но это не то же самое, что дисциплинировать ум.

Брунетти пришлось признать его правоту. Хотя, честно говоря, он никогда не понимал, почему ум непременно нужно дисциплинировать.

– У вашего брата была жена? – спросил комиссар.

Франчини помотал головой.

– Нет. После отречения было уже поздно думать о браке.

Брунетти решил не спрашивать, почему он так считает, и перешел к следующему вопросу:

– Ему хватало пенсии на то, чтобы жить в достатке?

– Да, – ответил Франчини. – Расходы у Альдо были небольшие. Я же говорил вам: дом достался нам по наследству, так что мой брат мог спокойно там жить, оплачивая только электричество и газ. – Он несколько раз кивнул, глядя в землю, – может, надеялся убедить камни мостовой, что жизнь его брата была вполне комфортной.

– Понятно, – сказал Брунетти. – Вы, случайно, не знаете, синьор Франчини, у вашего брата были друзья в Венеции? – Увидев, что пальцы мужчины сжались крепче, комиссар добавил: – Простите, что расспрашиваю об этом, но нам нужно собрать как можно больше информации.

– Разве этим вернешь Альдо? – спросил Франчини, как и многие в такой ситуации.

– Нет. Боюсь, это невозможно. И мы с вами оба это знаем. Но нельзя допускать, чтобы такое случалось…

– Оно уже случилось, – перебил его Франчини.

Неожиданно в памяти комиссара всплыла латинская цитата:

– Nihil non ratione tractari intellegique voluit.

Ошарашенный Франчини повернулся, чтобы всмотреться в лицо собеседника.

– «Нет ничего такого, что Господь запретил бы исследовать и постигать разумом». – Он не мог скрыть изумления. – Откуда вы это знаете?

– Выучил давным-давно, еще в школе, и это изречение осталось у меня в памяти.

– Как по-вашему, это действительно так?

Брунетти покачал головой.

– Понятия не имею! Слишком многие говорят о том, чего желает Господь.

– Но вы цитируете Тертуллиана! По-вашему, нам до сих пор стоит прислушиваться к нему?

– Не знаю, почему мне сейчас это вспомнилось, синьор Франчини. Простите, если я вас обидел.

Лицо мужчины смягчилось, и на нем появилась улыбка.

– Нет, вы меня удивили. Какие могут быть обиды? Альдо обожал цитировать великих. Не только Тертуллиана, но и Киприана, и Амвросия. У него на все была своя цитата, – заключил он и снова смахнул слезы.

– Синьор, – опять заговорил Брунетти, – думаю, это будет справедливо, если мы найдем убийцу вашего брата. И Бог тут ни при чем. То, что произошло, – недопустимо. За такое надо наказывать.

– Почему? – просто спросил Франчини.

– Потому что.

– Это не ответ, – сказал Франчини.

– Для меня – ответ, – произнес Брунетти.

Франчини какое-то время смотрел на комиссара, потом расправил плечи и положил руки на спинку скамьи. Поза получилась расслабленной, как у человека, который пришел сюда