Диана Кирсанова - Созвездие Овна, или Смерть в 100 карат
- Ты не сын своей матери, - все так же зло сказала Алка, и в глазах ее снова сверкнуло презрение.
Я был настолько поражен, что сначала заподозрил самое простое:
- Ты опять пьяна? Иди лучше проспись, моя дорогая. Не заставляй меня быть жестоким.
- Ты можешь хоть убить меня, но от этого не станешь ее сыном. И я нисколько не пьяна.
Я не понимал, почему жена говорит со мной с такой ненавистью. Сейчас я думаю, что она и сама этого не понимала. Скорее всего, ее грызло огромное, ужасное разочарование, которое просто не находило выхода.
- Объясни! - потребовал я от своей жены, в эту минуту больше похожей на изваяние.
И она объяснила.
Коротко говоря, то, что ни я, ни Илья не были родными детьми женщины, которую все эти годы мы называли матерью, Алка открыла для себя довольно давно: еще в ту пору, когда, не будучи моей женой, она спасла мне жизнь, сдав свою кровь для переливания. Я лежал в поселковой больнице, мой брат, мой сын и моя мать, оглушенные горем, толклись у пункта переливания крови и пытались уразуметь, что никто из них не может помочь мне - их кровь мне не подходила. Любопытную Алку заинтересовало это обстоятельство, она сопоставила кое-что - ведь образование у нее все-таки медицинское - и сделала неоспоримый, с врачебной точки зрения, вывод: ни я, ни Илья не являемся кровными родственниками нашей матери. По крови мы друг другу - чужие.
Тогда это показалось ей занятным, не более того. Алка и не думала когда-либо раскрывать эту тайну, и даже, когда она стала моей женой, не собиралась выпытывать что бы то ни было у свекрови. Она просто запрятала это свое знание на задворки памяти, не чая, что когда-либо оно может ей пригодиться.
И вот сейчас она рассказывала мне об этом, и все порозовевшее лицо ее дышало ненавистью и презрением.
Через приоткрытую кухонную форточку до нас доносилось невнятное бормотание моей матери - она продолжала возиться в огороде.
- Но в конце концов... - протянул я, обдумав Алкины слова, - никто не может отнять у нас право называть Руфину матерью. Если ты будешь молчать...
- Я буду молчать, - сквозь зубы процедила моя жена. - Но будет ли молчать она сама? Ты можешь поручиться, что она станет держать язык за зубами? Сейчас, когда она все чаще заговаривается!
За это я, конечно, поручиться не мог - как не мог этого сделать и никто другой на свете.
- Что же ты предлагаешь?!
Алка сощурила свои зеленые глаза, окинула меня с ног до головы презрительным взглядом - и ничего не ответила.
Она продолжала молчать весь день, коротко и сухо отвечая мне лишь на бытовые вопросы и наглухо замыкаясь в себе всякий раз, как только я пытался вернуться к этой теме. Всем своим видом она давала мне понять, что я все должен решить сам, только сам, без ее участия -но уже это ее требовательное молчание направляло, подталкивало меня к решению, которое я не мог, не хотел, не имел права принять...
Я не хотел принимать никаких решений - но в то же время почему-то не показал письмо своему брату и ничего не сказал ему о так внезапно свалившемся на нас богатстве.
Нужны ли были мне эти миллионы? Наверное, трудно найти человека, который бы утверждал, что миллион ему не нужен. Но для меня дело было не только в этом - а в какой-то момент и вовсе не в деньгах. Все эти дни меня преследовало выражение жестокого пренебрежения на лице моей жены - на таком родном и, несмотря ни на что, таком любимом лице. Оно снилось мне по ночам, это перекошенное лицо с прищуренными глазами и извилистой линией плотно сжатых губ -от меня ждали поступка, и я должен был принять решение. Я слишком любил свою жену, чтобы позволить ей не уважать меня.
В эти дни я по-новому стал смотреть на свою мать. Она казалась мне погруженной в себя более, чем когда-либо, - а может быть, я просто впервые в жизни внимательно пригляделся к ней. Старая, очень старая женщина с всегда зачесанными в узел редкими седыми волосами, высохшей, как бы пергаментной кожей на лице и руках - и ускользающим, странно ускользающим взглядом... «В сущности, ей давно уже следовало умереть», - подумал я, наблюдая за ее перемещениями по огороду, по дому, и вдруг почувствовал обжигающий стыд, кровь бросилась мне в лицо: потому что впервые за все время я назвал своими словами, хоть и про себя, все то, о чем думал все эти долгие дни.
Ей следовало умереть.
В сущности, почему бы этому нельзя было случиться? Мать моя достаточно пожила на этом свете: мне самому уже скоро пятьдесят, большая часть жизни позади... А этот шанс! Мне кажется, что, со всех сторон обдумывая неожиданно вставшую передо мной проблему, я помышлял даже не о себе. У меня молодая жена и сын - вот чья судьба волновала меня больше моей собственной. И я не имел права лишать их возможности по-новому сложить свою жизнь - даже если препятствием тому служила женщина, долгие годы говорившая мне: «Сынок...»
И она умерла, эта женщина. Умерла через неделю после того, как мы получили письмо, перевернувшее всю нашу жизнь.
Не могу избавиться от ощущения, что она умерла просто потому, что очень этого желала, она отравилась ядом моих мыслей на ее счет. Как бы то ни было, но ее не стало.
Пока она умирала - там, в больнице, - мы с Апкой несколько раз звонили в кардиоцентр и с тайной надеждой услышать желанное: «Умерла...» - не называя себя, осведомлялись о здоровье матери. И наконец мужской голос в трубке, без особого успеха стараясь выказать должную дозу казенного сочувствия, торопливо сказал: «Сожалею. Но ваша мать умерла...»
- Она умерла, - сказал я Алке, не кладя трубку на рычаг. Мы смотрели друг на друга и... нет, мы не чувствовали себя победителями.
Жена моя положила руки мне на плечи и приблизила к моему лицу свои огромные, горящие лихорадочным блеском зеленые глаза.
- Это еще не все, - прошептала она, придвинувшись ко мне так близко, что я почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание. - Надо сделать самое главное. Надо... выкрасть тело!
Я оттолкнул ее от себя - Алка не обратила внимания на мою грубость и, шагнув вперед, снова обвила меня руками:
- Милый, пойми... если найдутся другие претенденты на наследство... А они найдутся, тридцать миллионов - это очень большие деньги! Если они найдутся и у них появится хотя бы тень подозрения в том, что вы ей - сыновья не родные... Они потребуют экспертизы!
Я молчал; Алла стала гладить меня по щекам, прижиматься ко мне, ласкать - я почувствовал, что опять почти не владею собой - жена моя знала, как сделать меня марионеткой.
- Ванечка, послушай, послушай меня, дорогой... Это нужно сделать! И обязательно сейчас, сейчас самое подходящее время... Есть свидетели, что Руфина умерла от инфаркта, в больнице подтвердят. Но тело надо спрятать, выкрасть - а потом спрятать. Иначе мы всю жизнь будем бояться, бояться разоблачения. И здесь нам не поможет даже богатство.
Я поддался ей. Можете думать обо мне что угодно - я поддался ей! На следующий день я наскоро сколотил в своем сарае неструганую домовину, а ближе к ночи угнал в соседнем поселке грузовик, это было очень легко сделать, накануне в гараже обвалилась крыша, машины стояли прямо на улице, я знал это - сам шоферил. Я украл грузовик и, как только совсем стемнело, подогнал его к условленному месту на выезде из поселка. Алка ждала меня. Она уже переоделась.
Она не была жестокой - она понимала, как мне нелегко. Поэтому мы почти не разговаривали. В морге все прошло так, как было задумано - я не хочу особенно останавливаться на этом. Единственная заминка возникла у стола, возле которого мы стояли и смотрели на покойную, - я понимал, что вижу мать в последний раз, и удивлялся тому, что ничего, совсем ничего не чувствую.
Алка протянула санитарке деньги и какой-то подарок, кажется, бутылку и коробку с шоколадными конфетами.
У меня блеснуло смутное воспоминание: эту коробку и бутылку я видел вчера вечером в нашей кухне. Жена моя колдовала над ними, положив под днище коробки и бутылки старую газету, которую потом сожгла во дворе. Но не это привлекло мое внимание.
Взгляд мой упал на гребень, который помогавшая нам санитарка положила рядом с телом: вокруг зубчика расчески легким облачком вились запутавшиеся в них седые волосы. При виде волос моей матери меня кольнуло легкое воспоминание: где-то я видел или читал, что современная наука может идентифицировать личность по самым мельчайшим частицам - по ДНК или чему-то такому.
Я смотал волосы моей матери с расчески и спрятал их в кулаке. Жена успокоительно сказала: «Седые!» - я не сразу понял, что она хотела сказать. Потом, много позже, она объяснила, что седые волосы не годятся для идентификации. Но это было уже не важно.
Мы увезли мою мать и сделали все, чтобы уничтожить ее труп. Когда ее обнаженное старое тело полностью погрузилось в известковый раствор возле строящегося клуба - фары грузовика светили нам, стояла глухая ночь, и никто не мог нас заметить, - я подумал, что все наконец кончено...
