Рауль Мир-Хайдаров - Ранняя печаль
Удивительные стихи лились как музыка, но на лице Верочки, освещенном луной, заглядывающей в распахнутое окошко, не читалось ни любви, ни радости, ни восхищения. Странной, нереальной казалась эта картина Дасаеву, ему хотелось крикнуть: вы же рядом, отчего печаль, почему такие грустные, до слез, строки?! Это для Рушана навсегда осталось тайной -- с Валентином они никогда больше не виделись, не попадались ему в печати и стихи Бучкина, хотя он долгие годы по привычке искал в периодике его имя. В тот вечер Валентин был ему близок, как брат по несчастью -- может, за стихи, может, за грустный взгляд, тянувшийся к девушке у остывшей печи.
"Мы все в эти годы любили, но мало любили нас..."
Ниночка, занявшая единственное в зале кресло, сидела в проеме входной двери, и свет из коридора хорошо высвечивал ее лицо. Время от времени она нервным движением поправляла волосы, словно отбрасывала их тяжесть от высокой шеи с тонкой ниткой жемчуга на ней. Как только Валентин начал читать, она вся подалась вперед, и, казалось, ничто не в состоянии было отвлечь ее внимания, -- вся ее фигура, осанка излучали нежность, изящество, беззащитность. "Лебедь, -- невольно пришло на ум сравнение. --Царевна-Лебедь..."
Рушану доставляло удовольствие наблюдать за ней, но с каждым стихотворением все ниже и ниже опускались ее плечи, восторженный взгляд гас на глазах. В эти минуты Рушан почти физически, кожей, ощущал магическую силу слова, искусства. Ведь все, чем делился печальный поэт, было и ей знакомо, понятно и называлось это -- безответная любовь.
Когда Валентин заканчивал, она сидела, вжавшись в кресло, и Рушан видел ее побелевшие от напряжения пальцы рук, впившиеся в узкие подлокотники кресла. Хотелось подойти, прошептать ей что-нибудь ласковое, обнадежить, поцеловать в нежную шею. Если бы он мог сказать что-нибудь волнующее, как это умел Стаин, например: "Какая вы сегодня очаровательная, мадемуазель Новова", или: "Поделитесь секретами красоты и обаяния, восхитительная Нина, вы всегда так несравненны"... Но Рушан сказать так не мог, да и не умел, у него у самого от печали увлажнились глаза, где уж тут приободрить другого, хотя в эти минуты он ощущал к Нововой невероятный прилив нежности, готов был на все, лишь бы с ее прекрасного лица исчезла пелена грусти.
Жорик, пристроившийся у стены за спиной Зиночки, время от времени наклоняясь к ней, что-то говорил ей на ушко, но она, сидевшая от Нины на расстоянии протянутой руки, вряд ли слышала жаркий шепот Стаина. Во все глаза смотрела она на самого известного во всех школах поэта, и, судя по всему, он ей нравился. Сердцеед Стаин пытался разрушить эти чары, но вряд ли даже Жорка мог тягаться здесь с поэтом.
Как только Валентин закончил и в зале возникло некоторое замешательство, хлопки, возгласы одобрения, Стаин выскользнул в коридор и стал подавать Рушану знаки, -- он помнил, что они собирались потихоньку покинуть дом Старченко. Но тут произошло нечто такое, что Рушан не может осмыслить всю жизнь, даже сегодня, когда "отцвели его хризантемы", -- это, наверное, тоже одно из таинств любви.
Когда, совсем недавно, в марте, он ежедневно поджидал почтальоншу и бегал к ночному поезду опустить письмо Светланке, ему случайно попал в руки томик Лермонтова. Он, как и многие его сверстники в те годы, полюбил поэзию, полюбил на всю жизнь, и сегодня может сказать с уверенностью: "Любите поэзию, поистине, в ней убежище от многих невзгод. В поэзии, как в Коране, есть ответы на все вопросы жизни, только ищите своего поэта, свои стихи, они есть..." И не было случайным или удивительным, что, когда он узнал о решении Светланки выйти замуж за Мещерякова, из глубины сознания ему тут же пришли на память стихи:
Такая долгая зима,
Такая долгая разлука.
До крыш занесены дома,
Пойди найди в снегах друг друга.
Но легче зиму повернуть
Назад по временному кругу,
Чем нам друг другу протянуть
Просящую прощенья руку.
Нарушь обычай, прибери квартиру
И даже память вымети в сугроб...
В конце томика, на первой же наугад открытой странице оказался известный монолог Арбенина из "Маскарада":
Послушай, Нина, я смешон, конечно,
Тем, что люблю тебя безмерно, бесконечно,
Как только может человек любить...
Эти строки как нельзя лучше отражали тогдашнее настроение Рушана, вот только имя "Светлана" не укладывалось в рифму, а так -- словно по душевному заказу, а точнее, как будто его собственные строки. И эти стихи сами, без труда, отпечатались в памяти, он собирался прочитать их как-нибудь при встрече Резниковой, но все так неожиданно оборвалось, и, казалось, эти строки никогда больше не пригодятся. И вот...
Когда девушки, препираясь, начали выталкивать друг дружку читать стихи вслед за Валентином, Рушан подал знак Стаину и двинулся к двери, и вдруг, у самого порога, обернулся. Нина словно почувствовала, что он уходит, и подняла на него свои затуманенные глаза, которые словно вопрошали: "И ты меня оставляешь одну?" Рушану даже показалось, что она невольно протянула руку, словно хотела его удержать. И вдруг он театрально отступил назад и, обращаясь только к Нине, хорошо видной всем в освещенном проеме двери, стал читать знаменитые лермонтовские строки: "Послушай, Нина..."
Он был в странном состоянии -- словно после тяжелого удара на ринге, когда автоматизм защитных движений спасает от нокаута, но строка за строкой придавали ему уверенности, возвращали в реальность.
И снова, как на ринге, он видел неожиданно открывшимся объемным зрением все вокруг. Прежде всего Стаина, оцепеневшего, со смешно отвисшей челюстью, не понимающего, что происходит, -- уж такого от молчальника Дасаева он никак не ожидал (потом Жорик долго будет воспроизводить эту сцену в лицах и интонациях).
Но мелькнувший на секунду Стаин его не волновал, он видел чудо преображения Нововой. Она, завороженная, оторвалась от спинки кресла и, словно лебедь, готовый взлететь, взмахнув прекрасными крылами, потянулась к нему взглядом, теплеющим лицом. В эти минуты для нее не существовало никого в целом мире, только они двое, хотя наверняка она чувствовала, что на них, затаив дыхание, смотрят все гости, понимая, что это кульминация, тот сюрприз, которого так ждут на любом поэтическом часе. Снова, как в начале вечера, она легким изящным жестом отбросила тяжелые темные волосы от матовой шеи, -- и этот свободный, полный достоинства жест говорил: "Вот я какая! Мне читают такие стихи!"
Сегодня, спустя годы, Рушан не стал бы возражать, что это прозвучало как объяснение в любви к прекрасной Нововой, но тогда...
В лермонтовский монолог он вложил всю боль исстрадавшегося сердца, не познавшего ответной любви. Это было как бы его последнее "прощай" компании, с которой он вот-вот должен расстаться навсегда. Возможно, он всего лишь хотел подчеркнуть, что они с Ниночкой одинаково несчастны, одиноки в этот чудный майский праздник, в гостеприимном доме Старченко.
Но чувства сложно подвергать анализу, тем более такие спонтанные выходки. Он и сейчас не может толком объяснить, что с ним было, да и надо ли...
Слова, возникшие внезапно, так же неожиданно иссякли, и Рушан стоял, не смея сделать шаг ни к двери, где дожидался Стаин, ни назад, ни протянуть руку к Нине. Выручила ярко вспыхнувшая люстра под высоким потолком и неожиданные аплодисменты поднявшихся с мест гостей.
Больше читать стихи уже никто не решился. И вдруг, когда Ниночка, по-прежнему не замечая никого вокруг, поднялась ему навстречу, свет в зале снова погас и снова зазвучало "Арабское танго". Она положила ему обе руки на плечи и, приблизив взволнованное лицо, тихо прошептала:
-- Я так счастлива, спасибо тебе...
Со дня рождения Галочки Старченко и можно вести отсчет его новой влюбленности.
XXI
Май в их краях, без сомнения, самый дивный месяц. Весна в степные просторы приходит с запозданием, и только в мае природа набирает силу, во всей красе распускаются деревья, в каждом палисаднике цветет сирень, акация, а небольшой сад на Красной, словно окутанный дымом, белел шатрами цветущих яблонь. Позже, когда появится известная песня "Яблони в цвету" рано ушедшего певца и композитора Евгения Мартынова, Рушан часто будет вспоминать тот давний май.
Это в конце мая Нина однажды сказала: "Мы с тобой -- как осужденные". И он понял, что она имела в виду. Да, как заключенные, зная приговор, невольно считают дни, они тоже делали свои зарубки, ибо тоже знали даты своего отъезда. К тому времени Рушан получил назначение в забытую богом провинциальную Кзыл-Орду, а Нину ждала Северная Пальмира, как витиевато выражался Стаин.
Оттого, словно наверстывая упущенное, они старались видеться каждый день. Встречались с какой-то взрослой страстью, упоением, не отказываясь ни от каких компаний. Они чувствовали себя по-свойски и среди "дроголят", и рядом с дружками Исмаил-бека на веранде летнего ресторана в парке, и в эстетской компании Стаина. В ту весну они были словно наэлектризованы, возле них всегда сбивались друзья, приятели, поклонники, болельщики, их захлестывало бесшабашное веселье, слышались шутки, смех. Наверное, в душе большинство ребят ощущали, что навсегда прощаются и друг с другом, и с Актюбинском - городом их детства и юности.
