Николай Леонов - Диктатура Гурова (сборник)
– Как же ты замок открыл? – удивился Геннадий.
– Долго ли умеючи? – усмехнулся Степан.
– Я смотрю, у тебя лихое прошлое было, – заметил Матвей.
Ох, зря он это ляпнул, потому что парень мгновенно из балагура, который веселым тоном рассказывает знакомым разные побасенки, превратился в совсем другого человека: взгляд стал жестким, лицо как-то заострилось, а губы изогнулись в очень нехорошей ухмылке, да и сам голос изменился, начал отдавать хрипотцой, а тон стал вызывающим.
– А что вы вообще о моем прошлом знаете, кроме того, что я сын Николая Степановича Савельева? Вы знаете, что такое беженцы, когда из всего имущества только то, что в руках, смогли унести? Когда живешь в бараке на окраине города вместе с крысами размером с кошку? Когда мать и дед с бабкой на трех работах с утра до ночи корячились, чтобы из нищеты выбраться, и на базар ходили даже не к концу дня, а после его закрытия, чтобы у мусорных баков собрать то, что продавцы выкинули. Потом дома все это отмывалось, отчищалось, обрезалось и варилось или закатывалось. У нас другого супа, кроме как из костей, не было! Да и с них мясо шло только деду, потому что он главный добытчик. Меня с пеленок на тетку оставляли, а ей тогда самой двенадцать лет было! Ей с девчонками поиграть хочется, а я тут ною, со мной возиться надо. Я недокормышем рос, соплей перешибешь! Одет в то, что добрые люди после своих детей отдали! Да еще и глаза у меня, как у отца, разного цвета. Вот уж всем соседским мальчишкам радость была надо мной издеваться! Дня не проходило, чтобы я без синяков домой вернулся, а у деда на все один ответ: «Ты мужик, умей за себя постоять!» Еще неизвестно, что со мной стало бы, если бы не дядя Вася – был у нас один мужик в бараке, сам уже не помнил, сколько раз сидел. Увидел он, как я в очередной раз кровь, сопли и слезы над раковиной в кухне отмываю, обнял меня за плечи и к себе привел. Посадил за стол, чаю налил и бутерброд сделал: толстый кусок батона густо намазал сливочным маслом, а сверху черной икры навалил и мне протянул – ешь! Я жил в Астрахани, но не то что вкуса ее не знал, а даже то, что она вообще на свете бывает. И я ел и плакал, потому что ничего вкуснее этого в своей жизни не пробовал! А потом он мне сказал: «Надо тебя, парень, на ноги ставить, а то ты здесь долго не протянешь!» Вот с того дня и стал он меня учить драться, да не по-благородному, а по-уличному, чтобы врага с одного удара уложить, с ножом обращаться, в карты играть и всем прочим премудростям!
– И блатному языку тоже, – как бы между прочим сказал Гуров.
– А как же было не научиться, если он по-другому разговаривать не умел, – усмехнулся Степан. – И так изо дня в день, да еще и подкармливал! Я только у него узнал, что фрукты и овощи бывают не гнилыми, арбузы не расколотыми, а дыни не битыми! И первый в жизни кусок настоящего мяса я у него в доме съел! И в цирк в первый раз в жизни он меня повел! И мороженое мне там купил, и шоколадку, и сахарную вату! И был я в тот день самым счастливым человеком на свете! И мечта у меня в жизни тогда была только одна, страстная, затаенная: чтобы мама и дядя Вася поженились, и тогда я мог бы его папой называть! Потому что парню настоящий отец нужен, живой, рядом, а не на фотографиях и в воспоминаниях! Вот и получилось, что всем, что я в жизни знаю и умею, я дяде Васе обязан! И вот, когда я научился квалифицированно сдачи давать, меня задирать уже боялись! А когда начал других защищать, уважать стали! И потом уже я на районе решал, как кому жить! И мне никто возразить не смел! Меня до армии в доме вообще иначе не называли, как «шпана ненаглядная»!
– Как же ты не сел? – тихо спросил Геннадий.
– Так дядя Вася меня никогда в свои дела не то что не впутывал, а даже не рассказывал о них. А еще предупредил, что с такой особой приметой, как у меня, ни один блатной долго на свободе не задержится, а на зоне неуютно, вот и не стоит рисковать. Пригодится мне то, чему он меня научил, – хорошо, а не пригодится – вообще слава богу. А потом он сел и уже не вернулся, – отвернувшись, сказал Степан.
– Василий Иванович Зимин, по кличке Шурган, умер в лагере от перитонита, но успел написать завещание и свою приватизированную комнату оставил Степану, – добавил Гуров.
– Да у него же никого, кроме меня, на свете не было, – объяснил парень. – А я ее тетке с мужем отдал – где бы они иначе жили?
– Я вижу, Степа, что ты отца так и не простил, – невесело сказал Романов.
– А я на него ни за что не в обиде – он же нас с мамой не бросал, он обо мне вообще ничего не знал. Это он сам себя казнит непонятно за что и пытается свою вину как-то загладить. Я, может, еще и потому из Москвы уехал, что невмоготу стало его виноватые глаза видеть, – сказал Степан, но вот тон, которым он говорил о родном отце, был совсем не тот, что раньше, когда он рассказывал об уголовнике дяде Васе, – он был прохладный и равнодушный.
Несколько минут все молчали, а потом Борис – должен же кто-то быть первым вернулся к делу:
– Степан, так что же такое ты в подвале увидел?
– Так вы уже и сами знаете, что там было, – глядя в сторону, ответил он.
Все поняли, что прежнего захватывающего рассказа больше не будет – у парня пропал кураж, и недовольно посмотрели на Матвея, словно хотели сказать: «Ну, и какого черта ты влез со своими комментариями?», на что тот виновато развел руками.
– Но в банке-то что было? – не отставал от него Борис.
– Таблетки «экстази» в полиэтиленовом мешке, причем много, – нейтральным тоном ответил парень. – Ну, я мешок аккуратненько в нескольких местах иглой проколол и воды налил, так что эту партию я загубил.
– А это ты в ту же ночь видеокамеры и «жучки» там понатыкал? – спросил Фатеев.
– Да, надо же было знать, как он отреагирует и что дальше делать будет, – безразлично объяснил Степан.
– А в его комнате в общежитии? – продолжал Василич.
– Еще раньше, – кратко ответил тот. – И давайте уж по пунктам. Мы решили изъять из обращения Зайцева по нескольким причинам. Первая: не будет его – некому будет наркоту передавать, то есть канал временно прикроется. Вторая: хотели посмотреть, кого ему на замену пришлют, но там что-то застопорилось. Третья: мы надеялись, что после того, как он исчезнет из жизни этих придурков из интерната, они перестанут ходить в подвал, но ошиблись – крышу им снесло уже напрочь. Четвертая: после нападения на китаянку, которое спровоцировал Зайцев, мы хотели его просто наказать. Периодичность, с которой эти недоумки по ночам резвиться выходили, мы сразу поняли, вот и изображали из себя безобидных китайцев, а когда они на нас налетали, учили их уму-разуму, чтобы неповадно было, а заодно фотографировали – потребуются же когда-то доказательства их «подвигов». Батюшкиных из города тоже мы вывезли, потому что Сафонов не зря Диму столько времени в КПЗ продержал – ждали его уже, чтобы по дороге перехватить и заставить замолчать.
– А кто? – вскинулся Кедров.
– Да есть в интернате такой отморозок по фамилии Богданов, который у Витьки Назарова на жалованье состоит, как личный телохранитель. Вот он с двумя дружками и ждал. Три раза придурку морду били, а он так ничего и не понял, – помотал головой Степан.
– Есть такой среди задержанных, – подтвердил Афанасий Семенович и удивленно спросил: – А как же ты узнал, что Богданов Диму ждать будет?
Степан коротко глянул на него и промолчал, а вот Гуров ответил:
– «Жучок» в кабинете Сафонова, что же еще? Этот гад был настолько уверен в своей неуязвимости, что даже не озаботился проверять свой кабинет. Участь Димы была предрешена в любом случае. Если бы он тогда в полиции назвал Сафонову фамилию Назарова, этот подонок ее все равно в протокол не занес бы, а поскольку Дима молчал, то была опасность, что он когда-нибудь может заговорить, вот и нужно было его убрать, чтобы уже никогда не проболтался. Они понимали, что гибель своей жены Виталий никому не простит, вот и не хотели рисковать. Сафонов позвонил Зайцеву, тот, понимая, что, если вдруг за Назарова возьмутся, тот всех сдаст, позвонил Витьке и объяснил, что того ждет. Назаров, видимо, хорошо заплатил Богданову, и тот, захватив еще двух отморозков, на это и пошел. Но это еще нужно будет доказать.
– Как же ты сумел детей вывезти? Тебя же в городе не было! – удивился Романов.
– Я на звероферме был и собирался оттуда на третий участок лететь, когда мне позвонили. Я пилоту сказал, что мы там заночуем, и быстренько его отдыхать отправил, – начал Степан.
– В нокаут? – усмехнулся Фатеев.
– Зачем? – удивился парень. – К его бабе. А сам вертушку взял и в город полетел, только сел не на аэродроме, а в условленном месте, куда детей и привезли. Потом мы их к родителям доставили, а утром я уже был на месте.
– Где же ты научился управлять вертолетом? – удивился Василич.
– А чего там учиться? Дело-то нехитрое! – усмехнулся Степан и покачал головой. – Да! Не думал я, что дети нас сдадут!
– Они вас не сдали, Степан! – покачал головой Гуров. – Они молчали, как партизаны! Но вот когда я собственной жизнью поклялся, что у вас никаких неприятностей не будет, они мне в общих чертах рассказали, как дело было. А потом, видимо, решили, что ничего страшного не случится, если они назовут ваши прозвища, потому что Булчут по-якутски охотник, а это при всем желании ни к чему привязать было нельзя. Но вот Шурган! Они не знали, что это такое, и я – тоже. Но я в Интернете покопался и выяснил, что в Астрахани так называют бурю с метелью зимой, а кто у нас из Астрахани? Ты! А твои мать и бабушка рассказали, что до армии ты был лихим парнишкой и водился с соседом-уголовником по кличке Шурган. И уголовники бывшие тогда ночью на улице не просто так оказались, а по моей просьбе. Ты с ними по-свойски поговорил, и стало ясно, что ты совсем не китаец. Кстати, феней твоей знающий человек прямо-таки восхитился! Но ведь тут еще один нюанс – он всех сиделых в городе знает, а тебя – нет. Вот все и срослось!
