Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
— Хорошо. Не буду. Просто вернусь.
* * *Барону свезло. Отстояв к окошечку кассы каких-то двадцать минут, он умудрился заполучить верхнюю боковую полку на скорый «Москва — Хабаровск». Прибытие поезда ожидалось менее чем через час, который он взялся коротать на лавочке на перроне.
Благо погода шептала и позволяла, а Барону было о чем подумать и покурить…
Некоторое время спустя его окликнула давешняя железнодорожница Лида.
— О, корреспондент?! Никак отбываешь?
— Здравствуйте, красавица. Да, отбываю.
— А что наши ветераны? Успел поговорить?
— Увы мне. Времени не хватило, — углядев на лице Лиды легкое разочарование, Барон поспешил реабилитироваться: — Но зато я побывал и в детском доме, и в вашем музее, где мне все подробно и детально рассказали.
— Музей у нас примечательный. Одни самовары чего стоят, таких, как у нас, даже в Костроме нет.
— А шитые картины крепостных крестьян?! У-у-у!
— Там у них женщина замечательная работает. Ирина Петровна. Моя внучка к ней в рисовальный кружок ходит. Чистое золото, а не женщина.
— Да что вы говорите?
— Я тебе, корреспондент, дело говорю. Вот про каких людей в газетах надо писать.
— Учту. Возьму, так сказать, на карандаш.
— Возьми-возьми. А то, какую газету ни раскроешь: про председателя колхоза — есть, про передовика производства — имеется. А про обНАкновенного, просто хорошего человека — не пишут. Скажешь, не так? Мол, брешет тетка языком своим поганым?
— Все правильно вы говорите, Лида. Спасибо вам за… наколочку. На Ирину Петровну.
— Ну, легкой тебе дороги, корреспондент. И не забудь статейку прислать, ты обещал.
— Как же, как же. Помню. «Галич, вокзал, красавице Лиде».
Железнодорожница Лида двинулась дальше по своим железнодорожным делам, а Барона вдруг охватило нестерпимое желание выпить. Причем немедленно. Он сходил в привокзальный буфет, купил четвертинку, тут же ополовинил ее, а оставшуюся часть закупорил носовым платком и убрал в карман. После чего вернулся на ту же скамейку, где обнаружил смешного вихрастого паренька лет четырех-пяти.
Тот сидел на скамейке, весело болтая ногами, и с выражением блаженства на густо-веснушчатом лице уплетал мороженое.
— Здорова, брат!
— Здласьте.
— Ты чего тут в гордом одиночестве?
— Сизу.
— Да я вижу, что сидишь. А где родители?
— Мама за билетом посла. Папа на лаботе.
— Не возражаешь, если я тут рядышком присяду?
— Не возлазаю, — великодушно разрешил мальчуган и, покосившись на горлышко выглядывающей из кармана Баронова пиджака бутылки, авторитетно уточнил:
— Это водка?
— Да нет, ситро.
— Неплавда. Водка.
— Откуда такие познания в столь юном возрасте?
— Мой папа такую пьет. А мама на него лугается.
— Правильно делает.
— А на тебя тоже? Лугаются?
— На меня, брат, некому ругаться, — развел руками Барон. — А то бы, само собой.
— Хоцесь, я на тебя полугаюсь?
— Сделай такое одолжение.
— Опять назлался? А седня по какому поводу? Или тебе узе и повод не нузен?
— Есть повод, дружище, есть. Душа у меня болит, понимаешь?
— А это где? Где голова?
— Это здесь, — указал Барон в область сердца.
— А у меня там никогда не болит. Только где локоть и еще коленки.
— Счастливый человек. Как звать-то тебя?
— Зейка.
— Как-как? Гейка?
— Неа. Зейка.
— Женя! Быстренько сюда! — раздалось за спиной призывно-зычное. — Мы уходим!
— Я посел, — сообщил малыш, спрыгивая на землю. — Не болей.
— Я постараюсь. Давай, брат Женька, счастливо тебе.
— И тебе, блат. Сяастливо.
Барон, улыбаясь, проводил взглядом смешного мальчонку, а когда тот с матерью удалился, тотчас помрачнел, невесело задумался: «Э-эх! Зейка-Гейка! Хоть и вором ты был, и, судя по всему, грехи и куда посерьезнее за тобой водились, а все-таки, как ни крути, спас ты мне жизнь. Цели такой, понятно, не ставил, однако же спас. Причем дважды. Первый раз, когда из Ленинграда вывел, а второй — когда мину на себя принял. По большому счету, именно благодаря тебе, друг ситный, в моей жизни появились Хромов, Митяй, Клавдия и еще несколько замечательных людей. Равно как вчерашняя Ирина и завтрашняя, хочется верить, Ольга. Так что помолился бы я за душу твою грешную, бродяга Гейка Равилов, да только не умею, не обучен».
Воровато осмотревшись по сторонам на предмет милиционера, Барон достал из кармана чекушку, запрокинул голову и допил остатки. Затем скосил глаза на часы: ровно через 25 минут скорый поезд «Москва — Владивосток» начнет обратный отсчет километрам, с каждым проворотом колес на шажок приближая его к Ольге.
Интересно, ёкается ли ей сейчас, в эту самую минуту?
Рассказывает Григорий Анденко
Ума нет — считай, коллега.
Это я о Чеснокове. Нет, конечно, Петр Ефимович — сотрудник заслуженный, в милицейских кругах авторитетом пользующийся. Обратно — воевал, боевые ордена и медали имеет. Здесь вопросов нет, сплошь почет и уважуха. Но! Брать Бельдюгу нахрапом и пытаться открыто, внаглую, раскрутить на подельников — это ж какое надо самомнение иметь! Да об Бельдюгу, если хотите знать, по молодости сам дядя Ваня Бодунов зубы обламывал. А уж тот был оперативным сотрудником от Бога, не чета нашему «доскопочетному» крючкотвору[27].
Ну да, положа руку на сердце, а ногу на ногу, Бельдин и сам хорош — это ж надо было так глупо спалиться. Нет, я, конечно, на уме у Бельдюги не был…
(Тьфу, черт! Нахватался от Вавилы жаргонизмов!)
…но, судя по всему, накануне у хронического не только рецидивиста, но и алкоголика трубы горели так, что полный караул. Вот ветеран уголовного труда, похоже, и подрезал из схрона на скоренькую продажу первое подвернувшееся под руку. В данном конкретном случае — поповскую посудину. Подрезал, а после, как на грех, вывела его кривая прямиком на Чеснокова. Шанец один к тыще, а вот — поди ж ты!
Вообще, даже неловко за былую легенду преступного мира. Он и сам небось, сидючи в камере, сейчас терзается и наверняка уже сочинил более героическую версию своей поимки. В противном случае сокамерники на смех поднимут. И полетит по городам, весям и крыткам малява про то, как лоханулся честный жулик Бельдюга, умудрившись краденую вещь легашу втюхать.
(Кстати, надо взять этот факт на заметку. Авось когда-нибудь да сгодится.)
А вышло так: вчера, отпросившись с обеда, Петр Ефимыч возвернулся домой, переоделся в штатское и, наскоро перекусив, отправился с женой по магазинам — приискать подарок на грядущий в субботу юбилей свояченицы. А та, как выяснилось, неровно дышала к фарфору.
(Губа не дура!)
Сунулись супруги в пару-тройку магазинов, покривились на ширпотреб и далее зачесали по комиссионкам. Вот в одной из них, что на 6-й Советской, ихний интерес к старой посуде срисовал Бельдюга. Учитывая, что в своем затрапезном пиджачишке, в очочках, с обвислыми усами и блестящими залысинами, Чесноков выглядит как заурядный предпенсионного возраста счетовод, профессиональная чуйка Бельдина не сработала — смолчала. А потому, притормозил он супругов на выходе из магазина, засветил блюдо и предложил приобрести — за недорого и к обоюдному согласию. Чтоб, дескать, и ему на комиссионном сборе не терять, и им не переплачивать.
У Петра Ефимовича, к его почтенным годам, накопился целый воз хронических заболеваний. За исключением, однако, склероза. Так что блюдо из ориентировки похищенных вещей он опознал. Тем более Бельдюга запросил за фарфор раз в пять меньше реальной стоимости, что само по себе настораживало.
И тогда, в кои-то веки проявив оперативную смекалку, Чесноков, сославшись на нехватку пятнадцати рублей, попросил жену обождать его в компании с любезным продавцом (по сути, оставил благоверную в залог уголовнику!) и направился как бы здесь рядом, как бы домой, как бы за деньгами. А на деле — за ближайшим постовым, на пару с которым они и произвели задержание. Тут же, на месте, оформив, чин по чину, изъятие блюда.
Этим своим героическим поступком Петр Ефимович срубил для отдела полновесную палку и одновременно на корню загубил мою изящно выстроенную комбинацию. Причем, по стечению обстоятельств, это случилось ровно в тот момент, когда мы с Мыколой перекусывали в «Котлетной» на Балтах, отмечая удачный, сверхинформативный визит в адрес гражданки Красиковой.
* * *— …То бишь не только по краже не колется, но и адреса временного проживания озвучить не желает? Я тебя правильно понял?
— Так точно, Иван Никифорович, — виновато подтвердил Чесноков. — Крепкий орешек. Крепкий и наглый.
(А ты как думал, Петр Ефимыч? Пришел, увидел, допросил? Ха! Да из Бельдюги даже сталинского призыва энкавэдэшники словечка выбить не могли. Притом что по тем временам выбить — совсем не метафора. На себе, слава богу, испытать не доводилось, но думается, что подкованными сапогами под ребра — удовольствие ниже среднего.)
