Трупы Большого театра - Алексей Валентинович Митрофанов
— Я никогда не любил тусоваться. И в казино мне совсем не нравится. А Молочкова теперь в театре — сила.
Антон невольно сжал кулаки. Так вот оно что. Значит, Юпитер дружил с Антоном, потому что Антон был сыном всесильной Томской. А теперь, после смерти матери, Антон, конечно, будет богат, но за его спиной уже не будет маячить королева Большого Галина Николаевна Томская. И поэтому Юпитер уходит, бежит, как трусливая крыса с тонущего корабля. И значит, сейчас в театре Молочкова — это сила такая же, какою совсем еще недавно была Томская. И теперь Молочкова будет решать, кого сделать солистом — Антона или того же Юпитера. Теперь все будет зависеть от Молочковой.
— И вообще, я танцую лучше тебя, — этими словами Юпитер добил Антона.
Антону вспомнилась мертвая мать, рука, палец со снятым кольцом. Что же случилось? Может быть, надо настаивать на эксгумации, то есть на том, чтобы вырыть из могилы труп, осмотреть, повторно вскрыть...
— Что с тобой? — Юпитер наконец заметил состояние Антона.
— Ничего. Не оставляй меня. Мне плохо. Я ведь все-таки потерял мать.
Эта ночь закончилась для Юпитера скверно. Он все-таки увлекся игрой и проиграл Антону квартиру покойного дяди, да еще и остался тому же Антону должен крупную сумму.
Сцена двадцать пятая
Степанов и Битнев кинулись к шевелящемуся занавесу. Но их ждало разочарование. Перед ними оказалась всего лишь птица, попугай покойного Скромного. Крупная птица, вяло подпрыгивая, направилась к центру сцены.
— Ну вот, а я уж подумал: нечистая сила. — Битнев вздохнул с облегчением.
— Томская — дура! — заорал попугай. И как это только удавалось ему!
Вдруг откуда ни возьмись выскочила билетерша и ловко схватила говорящую птицу. Логично было предположить, что женщина скрывалась где-то поблизости, но Битнев и Степанов заметили ее только что. Билетерша гладила попугая по голове, приговаривая ласковые словечки. Он вертелся в ее руках, поблескивал глазками, топорщил разноцветные перышки.
— Вот, — билетерша обратилась к Битневу и Степанову. — Птица покойного Скромного. Царедворскому она оказалась не ко двору. Я и взяла попугая себе. А вы, должно быть, устали. Здесь есть помещение, где можно отдохнуть, выпить чая. Пойдемте, я напою вас. А мне не хочется домой после смерти мужа. — На глаза ее навернулись слезы.
Битнев и Степанов переглянулись.
— Что ж, пойдемте, — решился Битнев.
Они последовали за пожилой женщиной.
На плече ее удобно устроился попугай. Это шествие, пожалуй, представляло собой забавное зрелище.
— Я думаю, сегодня нас оставили здесь вовсе не для того, чтобы мы подкарауливали призрак Томской, — шепнул Битнев Степанову.
— Да, должно быть, у Сафьянова свои планы, — согласился тот.
Билетерша, как будто услышав их диалог, внезапно оглянулась и произнесла:
— Она сегодня не придет.
Было ясно, что речь идет о привидении, то есть о человеке, который это привидение изображает.
В помещении, куда их привела билетерша, было довольно уютно. На столе пыхтел электрический самовар, одну стену занимал пузатый старомодный комод.
Степанову и Битневу одновременно пришла в голову мысль, что самовар пыхтит не случайно. Кого-то ждали к чаю. Их?
Билетерша усадила попугая в клетку на комоде. Теперь прямо над его пестрой головкой располагались на стене фотографии артистов Большого. Птица задремала. Женщина указала на фотографии:
— Это муж любит смотреть.
«В этой комнатке и нашли оружие», — подумал Степанов.
Женщина заваривала чай.
— Вы любите чаевничать? — спросила она светски. — Я... Мы с Алешей любили... — Она говорила о своем покойном муже, охраннике.
Степанов пристально посмотрел на нее и вдруг удивился. И как это они с Битневым не заметили сразу. А ведь было на что посмотреть. Ногти у женщины были длинные, выкрашенные ярко-красным, но кое-где облупившимся лаком. На голове криво сидел светло-каштановый парик. Лицо также было обильно, почти кричаще накрашено. Ну и ну, безутешная вдова!
Помещение было тесным, втроем они еле уместились за столом.
— А ведь и мы с мужем когда-то были артистами, — заговорила билетерша. — Я даже Лемешева видела.
Степанов не отличил бы Лемешева от Шаляпина, но на всякий случай сделал вид, будто все понимает.
— Вы танцевали в кордебалете? — спросил Василий Никитич, чувствуя себя серьезным театроведом.
Оказалось, что он попал в самую точку. Пожилая дама начала говорить о своей любви к театру, о том, как трудно жить без привычной театральной атмосферы:
— Мы были готовы работать здесь кем угодно, билетершей — так билетершей, охранником — так охранником.
— Ну, охранник — должность опасная, — проронил Битнев.
— Да вот, так оказалось, — она вынула из кармана носовой платок и вытерла глаза.
Степанову показалось, что в коридоре раздались чьи-то шаги.
— Кто там ходит в коридоре? — спросил он непринужденно, однако на самом деле насторожился.
Битнев поставил на стол недопитую пиалу.
— Некому здесь ходить, — заметила билетерша.
Степанов выглянул в коридор, но никого не заметил. Но ведь действительно расслышал шаги, да и чья-то тень, кажется, мелькнула и даже, кажется, отразилась в зеркале, стоящем на комоде. Степанов вернулся за стол.
— Ну что? — спросил Битнев.
— Ничего нет, — ответил Василий Никитич.
Они снова принялись за чай.
Битнев заметил опять же на комоде проржавевший рыболовный крючок. Заядлый рыболов, Андрей Алексеевич взял крючок и принялся ощупывать и вертеть, пытаясь угадать, для ловли какой рыбы крючок предназначен.
— Мой муж с Сахалина эту штуку привез, — сказала билетерша.
— И для какой же это рыбы?
— Не помню. Кажется, для тунца. А хотите посмотреть катакомбы? — вдруг оживилась она.
— У вас тут катакомбы есть? — удивился Битнев.
— Это мы подземный ход так называем. Подземный ход в Кремль. По приказу самого Сталина был сделан. Вождь любил искусство. Ага. Вот и ключ. Так что же, хотите посмотреть?
— Пожалуй, — заметил Битнев.
— Тогда договоритесь с Царедворским — и пожалуйста! Говорят, если в катакомбы идти, надо сначала ФСО в известность поставить.
Андрей Алексеевич перевел разговор на другую тему, спросив у билетерши:
— Вы остаетесь работать в театре?
—Конечно. Что мне делать дома. Тоска одной.
— Неприятная история вышла с вашим мужем. Жаль.
— Да что уж теперь говорить. Я вот что вам скажу: покойный Скромный был дурной человек. Нас, простых служителей, обижал, а перед начальством всех мастей заискивал.
— Я все-таки полагаю, что вас не оставят в Большом,
