На гребнях волн - Вендела Вида
Волосы на лобке у меня темнее, чем на голове. Густые и кудрявые. Наверное, это называется «буйная растительность». Я беру бритву и начинаю водить ею вправо-влево по выступающему бугорку лобка, нажимая как можно сильнее.
Почти сразу я начинаю кричать. Бритву забивают волосы, снова течет кровь. Сначала мелкими капельками, затем потоком. Боль и жжение становятся нестерпимыми. Я спрыгиваю с унитаза, больно ударившись большим пальцем об острый край напольных весов, и бегу под душ. Струя горячей воды смягчает боль. Под ногами расплываются розовые круги. Я делаю шаг в сторону и прижимаю к лобку полотенце: от давления становится не так больно.
Вдруг до меня доходит: не надо было так дергать волосы бритвой! А еще бриться надо с мылом и водой: не случайно же бритву часто держат в мыльнице!
Стоя под душем, я начинаю рыдать. Плачу и плачу, пока не остывает вода – и тогда начинаю лить слезы оттого, что замерзла.
Из-за двери слышится крик Евы:
– Открой сейчас же! Или я выломаю дверь!
Я выключаю воду, подползаю к двери и впускаю ее внутрь.
– Прости, – говорю я. – Кажется, я испортила твою бритву.
* * *
На следующее утро я просыпаюсь от острой боли. Словно в огне горю. Раскалывается голова; но между ног творится такое, что в сравнении с этим головная боль кажется легким неудобством.
У двери в мою комнату Ева оставила аспирин. Я глотаю сразу две таблетки без воды, давясь, словно пытаюсь есть мел.
Спустившись вниз, обнаруживаю, что на столе в столовой лежит лицом вниз папа. Он накрыт простыней, словно покойник, но жив: это ясно из того, что Ева, напевая что-то себе под нос, делает ему массаж. Стол застелен одеялом, что меня радует, хотя за этим столом мы обычно не едим. Зато, как видно, делаем массаж.
– Я как раз говорила твоему папе, – говорит мне Ева, – что, может быть, тебе стоит походить ему по спине. Я для такого тяжеловата, а вот ты как раз подойдешь.
– Хорошо, – говорю я, понимая, что сейчас надо всем в доме уступать и со всем соглашаться.
Звонят в дверь. Может быть, еще одна шведская прислуга в бегах? – думаю я. Открываю – и вижу перед собой Марию Фабиолу. Сейчас, в джинсах вместо платья и на одной высоте со мной, она выглядит совсем не так величественно, как вчера. Но в ней полыхает ярость. Огромная ярость: я ощущаю ее прежде, чем Мария Фабиола открывает рот.
– Ты испортила мне праздник! – шипит она и швыряет на кирпичную дорожку рядом с собой сумку, словно намерена здесь поселиться.
Я переступаю порог и прикрываю за собой дверь. Не хочу, чтобы папа и Ева это слушали.
– Не знаю, что и чем я тебе испортила, – отвечаю я. Правда, меня стошнило – но уже в «Ягуаре», и этой информацией я делиться не собираюсь.
– Серьезно? Да все только и говорят о том, как ты протекла прямо на Акселя! Он всем рассказал!
– Да зачем тебе этот Аксель? – спрашиваю я.
Вместо ответа она издает короткий гневный вопль. Даже волосы ее, вчера безупречно уложенные и блестящие от лака, теперь торчат восклицательными знаками.
– Не знаю, как тебе это удалось, – говорит она, – но вчера все обсуждали только тебя!
– Я ничего не сделала. У меня просто начались месячные.
– Какая гадость!
– Нет, это не гадость. А знаешь, что гадость на самом деле?
Она молча смотрит на меня. Тут я останавливаюсь: что настоящая гадость, мне надо еще придумать.
– Эта твоя история, – говорю я наконец. – Думаешь, хоть кто-то в самом деле поверит, что тебя похитили?
– Прошу прощения? – говорит она.
– Ты уже записала интервью с Эй-Би-Си?
– Пока снимаем закадровый материал, – отвечает она.
Я киваю так, словно знаю, что это такое.
– Это значит, они сняли, как я с семьей гуляю по пляжу. По-моему, получилось очень неплохо!
– Если будешь врать журналистам, у тебя могут быть большие проблемы, – говорю я. Не знаю, правда ли это, но звучит правдоподобно. – Эта твоя вчерашняя история, знаешь ли, показалась мне очень знакомой.
– О чем это ты? – спрашивает она. Я вижу: она испугалась!
– «Похищенный» Роберта Льюиса Стивенсона.
– Да о чем ты говоришь?
– Боже мой! – восклицаю я. До меня вдруг доходит. Все ясно: картинка сложилась! – В последний раз, когда я была в кабинете у мистера Лондона, там не хватало одной книги. Это был «Похищенный», верно? Ты его взяла!
– О чем ты говоришь? – повторяет она, понизив голос.
– О книге. Ты взяла идею из книги.
– Да я вообще не читаю книг! – отрезает она. – Может, похитители читают – но мне, знаешь ли, в последнее время было не до того!
– Просто даю тебе совет: прежде чем идти на Эй-Би-Си и рассказывать им свою эксклюзивную историю, попробуй изменить в ней кое-какие детали!
– Я ухожу, – говорит она. – Просто заглянула занести то, что ты забыла у нас вчера вечером.
Она достает из сумки мой котелок, бросает его на землю между нами, а потом начинает топтать, словно старается затушить огонь.
– Вот так! – говорит она, поворачивается и идет прочь.
Я поднимаю котелок, пытаюсь вернуть ему форму – но он безнадежно погублен. Я возвращаюсь в дом, прижимая его к груди, словно труп любимого зверька, которого надо похоронить.
22
В воскресенье утром папа заходит ко мне и спрашивает, не хочу ли я пойти в церковь. Я молча натягиваю на голову одеяло.
Родители возвращаются домой, и я узнаю, что на церковном дворе мама встретилась и поговорила с Кейт, матерью Джулии. Они решили, что сегодня после обеда я отправлюсь к Джулии, чтобы вместе с ней делать валентинки.
– Все как в старые добрые времена! – говорит мама. – Ведь вы, девочки, всегда писали валентинки вместе!
Я отвечаю, что это было давным-давно. Может, еще в детском саду.
– Кейт по тебе скучает, – говорит мама.
– А Джулия меня ненавидит.
Мама хочет возразить, открывает рот, снова закрывает и наконец говорит:
– Так или иначе, мы уже обо всем договорились.
Мама печет суфле и украшает сверху алыми вишенками, разравнивая их
