Валерий Поволяев - Охота на охотников
- С вас по пятьсот долларов за каждую девушку.
- Ни фига себе! - невольно вырвалось у Ильи, губы его сложились в удивленное колечко. - А если до вечера?
- Тогда по двести долларов.
- Ни фига! - вновь изумленно произнес Илья, замер на мгновение, затем вторично на казацкий манер рубанул воздух и громко, будто боясь, что его не услышат, подтвердил: - Гулять так гулять!
- Приятно слышать достойные речи, - проговорил сутенер, покосился на своего накачанного, с бычьей шеей, напарника и услужливо улыбнулся.
Илья извлек из заднего кармана джинсов пятьсот долларов, отдал сутенеру и, не поворачивая головы, позвал Каукалова:
- Жека! Выкладывай пятьсот "зеленых".
- Дороговато, конечно, но... Пятьсот так пятьсот, - сказал Каукалов и выложил деньги.
Ира и Инна умели делать все, но были холодны, словно лягушки.
Каукалов лежал на тахте рядом с Инной, курил и удивлялся её неземной холодности: она казалась загадочным существом, таким же загадочным, как и женщина с какой-нибудь далекой планеты Вега. На все вопросы Инна отвечала односложно: "да", "нет" и "ладно". Других слов она не знала, словно Эллочка-людоедочка.
Оттого что Инна была холодна и очень покорна, делала все, что он хотел, Каукалов быстро устал, он пропитался дымом ментоловых сигарет, которые курили проститутки, и какой-то крепкой дрянью, которую Илюшка выставил на стол для гостей - это был пахнущий сладкой ванилью поддельный коньяк, от коньяка болела голова, и Каукалов пожалел о том, что пил его. Он вообще пожалел, что затеял "совместные полеты с ночными бабочками". Можно было обойтись и без этого.
Время от времени у него рождался внутри странный, вызывающий болезненную слабость, холод: он вспоминал Ольгу Николаевну. Что будет, если она узнает о сегодняшней ночи?
Об этом лучше было не думать.
Утром сутенеры позвонили в дверь снова.
- Возвращайте наших девочек, - вежливым, лишенным всякого любопытства, голосом потребовал один из них и стукнул ногтем по стеклу часов. - А то сегодня им ещё предстоит работа.
- Заказов много, - вставил второй.
Инна и Ира молча оделись, поправили на ногах шелковистые колготки и, не сказав хозяевам "до свидания", отбыли.
- Ну что? - свирепо спросил Каукалов у Аронова.
- Денег жалко, - признался тот со смущенным видом, - пятьсот долларов они не стоят.
- Сейчас-то чего жалеть, ушли деньги и ушли. - Каукалов сменил гнев на милость. Вот если бы Илюшка не покаялся, тогда да... - Добудем еще. Но впредь нам наука.
- Согласен. - Илюшка словно бы обрадовался, что гроза миновала, улыбнулся, поднял влажные черные глаза на напарника. В них явственно читались боязнь, усталость, желание остаться одному, ещё что-то. Каукалову стало неприятно, и он отвернулся от Аронова.
- Надо найти своих девчонок, своих в доску. Может быть, даже из нашей школы. Из нашего класса...
- Из своего класса староваты уже будут. Наши ровесницы - бабушки русской авиации, - не согласился Аронов.
- Уже? Так рано? Тогда возьмем на три класса ниже. Главное, чтобы они были свои. Чтобы мы знали, на кого тратим деньги.
- Да, Жека, да, - готовно покивал головой Аронов, - да.
- Я все-таки в армии, Илюшк, был, растерял все свои связи по бабской части, но ты-то не растерял, ты-то был здесь, в Москве. Поищи девчонок из нашего общего окружения. Тем более, если придется за границу выехать... Нам нужны будут для этого дела напарницы.
- Слушай, а вдруг твоя... эта, - Аронов поднял руку, сделал гибкое качающееся движение, - твоя кобра все-таки догадается?
- Постараюсь, чтобы не догадалась.
- Так куда поедем? В Хургаду? - по-деловому, стряхивая с себя остатки жалкого состояния, в котором пребывал всего несколько минут назад, спросил Аронов.
- Наверное, в Хургаду. Хотя мне больше хочется не туда, где тепло, а туда, где холодно, где снег, горы, лыжи... А? Восторг! Нет слов, душат слезы!
- Но это - не те слезы, которые - печаль, это слезы радости! - Аронов неожиданно зевнул, потянулся, захрустел костями, снова зевнул, покрутил головой, изгоняя из себя усталую одурь. - Спать охота - жуть. Я от этой мормышки никакого удовлетворения не получил. А ты?
- Будто с доской переспал. Только мозоль на животе и ничего больше. Облегчили нас с тобою на пятьсот зеленых, и все. Могли бы их на дело пустить.
- Люди теряют, Жека, гораздо больше. Сам говорил, наживем еще.
Каукалов молча прошел в прихожую, натянул на плечи куртку. Все-таки отвратительно чувствует себя человек, когда за собственные деньги съест дерьма из-под коровьего хвоста.
Придя домой, Каукалов повалился на тахту и попытался уснуть, но сон не шел - плавали перед ним какие-то светлые дымные круги, вспыхивали искры, будто от электросварки, сыпались в разные стороны, скакали, от них резало глаза и стискивало горло.
Появилась Новелла Петровна, едва слышно прошаркала тапочками к тахте. Принюхалась:
- От тебя сильно пахнет табаком. Несет, словно от кочегарки, махнула перед лицом ладонью, поинтересовалась: - Что, была трудная ночная работа?
- Была, - односложно ответил сын.
- Есть хочешь?
- Нет. Спать хочу, а сон не идет.
- А ты посчитай слоников. Как в детстве. До ста досчитаешь - и сон придет.
- В детстве я считал до тысячи. - Каукалов потянулся со сладким стоном, улыбнулся - вспомнил детство и остро позавидовал маленькому человечку, оставшемуся в той жизни, тому свету и тем радостям, что уже прошли и никогда не вернутся.
- Рассказал бы мне о своей работе, - попросила Новелла Петровна. - А?
- Как-нибудь потом, ма, - вновь сладко потянувшись, пообещал Каукалов, - ладно?
- А чего не сейчас?
- Работа, как работа, ма. Ничего в ней интересного. Главное, что она приносит деньги.
- Действительно, - согласилась Новелла Петровна, - это главное. - Она поправила на сыне одеяло. - Ладно, спи!
Оставшись один, Каукалов скорбно сжал рот: он опять подумал об Ольге Николаевне, и сердце запрыгало у него в груди, руки и ноги сделались ватными, в висках тревожно зазвенело. От Ольги Николаевны исходила реальная опасность. Такая же, как и от пули, вылетевшей из раскаленного ружейного ствола.
Каукалов повозил головой по подушке, морщась от тупой боли и какого-то нехорошего ощущения, выворачивающего его наизнанку, закашлялся.
- Ма! - откашлявшись, позвал он Новеллу Петровну. - У нас есть какое-нибудь успокаивающее лекарство или снотворное?
- Есть димедрол, есть супрастин. Можно принять корвалол или валокордин. Я, например, очень хорошо сплю, когда приму капель двадцать карвалола. Хотя от корвалола наутро отекает лицо. Побочный эффект, видимо...
- Ничего себе побочный... А ты бы что посоветовала?
- Наверное, супрастин. Он обладает антиаллергическим действием, но корвалол лучше.
- Ладно, накапай мне немного корвалола. Ни разу не пробовал, что за пакость. Пакость ведь?
Мать ничего не ответила, она посчитала слова сына кощунственными разве можно называть лекарство пакостью? Ни микстуры, ни порошки, ни пилюли в таком разе просто помогать не будут... Новелла Петровна сердито сунула сыну граненую стопку, остро пахнущую сладковатым валерьяновым корнем. Каукалов понял, что сказал не то, ухватил мать за руку, виновато, будто в детстве, улыбнулся: "Прости, ма... Сказанул, как в лужу пукнул", - и покорно выпил корвалол.
Лекарство сделало свое дело - через двадцать минут Каукалов уснул.
- Ты, парень, ты это... Ты веди сейчас себя тихо, как мышь, втолковывал старик Арнаутов Каукалову по телефону два дня спустя, - из дома пока никуда не выходи. И еврейчика своего никуда не выпускай. Обстановка малость осложнилась. Ментовка операцию проводит, тебя ищет. Шофер, которого ты так неосторожно недодавил, нарисовал твой очень точный портрет. Я фоторобот видел - как две капли воды... И напарника твоего тоже очень точно нарисовал. Будто "полароидом" снял. Пусть пара-тройка дней пройдет, пыль малость поуляжется, видно будет, куда надо ползти. Все понял?
- Все, - мрачно пробормотал Каукалов, - лучше бы я того водителя кирпичом по голове... Или топором по шее - все надежнее было бы.
- Хорошая мысля приходит опосля. В таких случаях надо советоваться. Хотя бы с напарником своим, с еврейчиком. Ты знаешь, чем русский отличается от еврея?
Каукалов поморщился: сейчас будет старый фурункул читать мораль - а это Каукалов ох как не любил.
- Знаешь? - голос Арнаутова вдруг сделался злым и настырным.
- Нет.
- Русский, у которого в желудке сперло дух, и дух этот потребовалось выпустить, вначале громко пукнет, а потом оглянется, еврей же наоборот вначале оглянется и только потом пукнет. По возможности тихо. Ну все, бывай! Сиди дома, ешь мандарины, запивай их пивом и держи около ноги своего еврейчика. Чтобы на свет не выпрыгивал. - Старик хрипло, торжествующе рассмеялся, и в трубке послышались частые гудки отбоя.
В комнату заглянула Новелла Петровна.
- Ты чего же, сына, не работаешь? Или работа у тебя такая, что не всегда надо ходить? - Взгляд у матери был ласковый, озабоченный, вокруг глаза в плотную авоську сплелись мелкие частые морщинки.
