Феликс Меркулов - Он не хотел предавать
Ее тошнило от тяжелого запаха разлагающейся человеческой плоти. На соседней кровати лежал умирающий от рака старик в сером больничном халате. Из его живота торчали трубки, к которым были привязаны обыкновенные бутылки из-под молока. Через трубки в них из тела старика выводились физиологические отходы организма.
— Поправляйтесь, — машинально сказала старику Люба, покидая палату.
За ее спиной перешептывались больные: «Это вдова!»
Они уже знали, что Леже был личным водителем Завальнюка, что он попал в аварию и что его хозяин погиб.
С тяжелой головой Люба вышла во двор. Ей дали понюхать нашатыря. Больше она в больнице у Леже не бывала. Сразу после похорон она уехала в Ниццу, затем — в Неаполь, но почувствовала себя одиноко и вернулась в Париж. Это был ее родной город, единственный, где она чувствовала себя дома, гораздо роднее Москвы. В Париже у нее была своя квартира. На седьмом этаже, практически на чердаке старинного дома в Сен-Жермен-де-Пре гениальный проектировщик-англичанин устроил по заказу Завальнюка настоящее любовное гнездышко для отдыха и свиданий. Студия оказалась забавной. Например, широкую кровать под прозрачным балдахином из органзы проектировщик интерьера поместил на подиуме, словно на сцене. Над кроватью висело венецианское зеркало. К кровати вела широкая дубовая лестница с низкими ступенями. На ступенях, будто фрейлины, сопровождающие в опочивальню свою королеву, стояли старинные портновские манекены на гнутых ножках, обряженные в старомодные шляпы с вуалями и платья на обручах… Только сейчас Люба обратила внимание, что все ее манекены носят траур. Эти черные шелковые платья и соломенные шляпы скупались, должно быть, на блошиных рынках провинциальных городков, где вдовы долго хранят верность черному цвету.
Люба примерила один наряд, покрасовалась в нем перед зеркалом и вздохнула, что совершенно некуда в этом пойти. Но ночью, когда дождь забарабанил по жестяной крыше, а по стенам студии потекли черными полосами струи воды, отраженные от оконного стекла, у Любови не хватило нервов уснуть в окружении траурных дам. Она зажгла свет, раздела манекены и заперла их наряды в индийский сундук. Обнаженные манекены смотрелись непрезентабельно и были сосланы до лучших времен в ссылку в чулан.
На Рождество она навестила семью брата, работавшего секретарем российского посольства в Найроби. Впервые она встречала Новый год в Африке. Они сидели на лужайке перед домом под пальмами. На гриле жарились свиные ребрышки. Пили шампанское, которое Люба привезла из Франции. Лед в ведерке таял так быстро, что его не успевали приносить из морозильника. Племянникам Люба подарила на Новый год гигантскую железную дорогу.
— Ты уже немного пришла в себя, — определила жена брата, внимательно разглядывая новое Любино платье. — На похоронах ты выглядела просто жуть.
Жена брата приперлась в августе в Москву, «поддержать Любу от имени семьи в скорбную минуту утраты». Вот дура! Втайне они всегда друг друга недолюбливали. Люба училась с женой брата в русскоязычной школе при посольстве и уже в детстве терпеть не могла эти жиденькие белобрысые косы и писклявый голосок: «Ага-а! Я все расскажу твоей маме!» Они недолюбливали друг друга и теперь, хотя явных причин для неприязни не находилось. Люба догадывалась почему: ее непутевая личная жизнь таила угрозу для прочного семейного очага. Глядя на нее, жена брата начинала подозревать в своем муже тайные страсти и пороки, хорошо скрываемые за маской добропорядочного семьянина. «Яблоко от яблоньки недалеко падает» и тому подобная чушь… Люба же считала свою невестку просто занудной клушей с претензией на аристократичность. Брат нашел себе подходящую пару!
В Найроби за ней все ухаживали как за больной или человеком, пережившим тяжелую моральную травму. Ей подавали чай с молоком в постель и уступили лучшую комнату в доме — самую прохладную. Из Африки она привезла в Париж деревянных жирафов, заменив ими манекенов на лестнице.
В конце февраля Любовь вернулась в Москву, потому что адвокат бомбардировал ее сообщениями: приближалось ответственное время сбора урожая. Наследство покойного Завальнюка было взвешено, сосчитано и разделено, как вавилонское царство: мене, текел, фарес.
2
После ссоры с мужем Вероника Николаевна возвращалась домой одна. Сколько раз повторялось одно и то же: они приходили к Юре вдвоем, а уходили порознь, словно чужие.
Чужие… Хуже! Ольга тоже чужая, но с ней Веронике Николаевне легче. С ней можно говорить о Юре, забыться в воспоминаниях. Плохо, что Ольга так редко к ней заезжает. Вертихвостка… Хотя чего от нее требовать? Что Ольга? — ни жена, ни сестра. Вывшая невеста. Сколько еще она будет помнить Юру? Год, от силы два, а потом выйдет замуж и исчезнет из жизни Малышевых и оставит Веронику Николаевну совсем одну.
Одиночество — вот чего страшилась мать. Пустоты, которую нечем заполнить. Двое чужих друг другу, старых людей в одной квартире, как в клетке. Говорить им не о чем, и, чтобы не ругаться, они молчат, разойдясь по разным комнатам. Был жив сын — было связующее звено, тема для разговоров, общий повод для беспокойства… Теперь Юры нет.
По дороге с кладбища Вероника Николаевна зашла в церковь Николая Чудотворца, поставила свечи, думая о своей беде, своем непоправимом горе и своем одиночестве. Выйдя из храма, она пошла в сторону метро, без всякого желания возвращаться домой просто потому, что идти больше некуда.
Молодой человек с короткой стрижкой, один из тех двоих, что приходили к Юре на кладбище, сидел на скамейке в парке. Вероника Николаевна сначала прошла мимо, но вернулась, подошла к нему и села рядом. Ей было необходимо с кем-то говорить о сыне.
— Осторожно, скамейка грязная, — предупредил молодой человек.
— Как вас зовут? — спросила мать.
— Георгий.
— Спасибо за цветы, Георгий, — глухим, словно охрипшим голосом сказала она. — Юра любил цветы. Когда он был маленьким, у него была своя грядочка на даче, где мы проводили лето. Когда Андрей Виссарионович приезжал на выходные из Москвы, он просил: «Папочка, привези мне из города маленькую тяпочку, я буду цветы тяпать»…
Голос ее сорвался. Она замолчала, потом снова заговорила о сыне, словно не могла остановиться:
— А пионы Юра не любил, особенно красные. Вообще все огромные, с тарелку размером, цветы он не любил, а только маленькие, самые незаметные: фиалки, подснежники, незабудки, колокольчики… Он и сам был такой по характеру — нежный, незаметный. Несовременный, я бы сказала.
— Я вас отвезу домой, если хотите, — предложил Георгий.
Вероника Николаевна кивнула.
За Малым Каменным мостом через Москву-реку Вероника Николаевна попросила свернуть с Большой Полянки в одну из прилегающих тихих улиц.
— Здесь можете остановиться.
Георгий притормозил возле арки.
— Поднимитесь со мной, выпьем чаю? — предложила Вероника Николаевна, и по тону ее можно было догадаться, каким кошмаром кажется матери возвращение в пустую квартиру.
— Спасибо. С удовольствием.
Она благодарно улыбнулась. На мгновение ее сходство с Юрой усилилось.
Во двор крупноблочного дома послевоенной постройки вела арка, украшенная памятными мемориальными досками. Гольцов успел прочесть надпись на одной из них: во время революции 1905–1907 годов на этом месте участвовали в боях рабочие типографии Кирстена и Латкова.
Вероника Николаевна вошла в подъезд, Георгий за ней. В молчании они поднялись в кабине антикварного лифта на пятый этаж.
— Проходите, — сказала хозяйка.
Двустворчатая деревянная дверь, окрашенная облупившейся коричневой краской, вела в квартиру с номером 35. Вероника Николаевна открыла дверь своим ключом и пропустила гостя вперед.
Георгий вошел в обширную полутемную прихожую.
— Не снимайте обувь, ни в коем случае! — жестом удержала его хозяйка. — Подождите меня в гостиной. Я сейчас приготовлю нам чай.
Вероника Николаевна провела гостя через темный и пыльный холл. Вдоль стен возвышались застекленные стеллажи с книгами, поблескивавшими тиснеными корешками. Хозяйка распахнула перед Георгием двери полукруглой гостиной, расположенной в эркере, тремя окнами выходящей на набережную Водоотводного канала. Сдернула со спинки стула забытую шаль, кивнула Георгию:
— Присаживайтесь, обождите меня.
Гольцову показалось, будто он оказался в доме-музее. Пока Вероника Николаевна гремела на кухне чашками, Георгий переходил от стены к стене, рассматривая картины и фотографии в рамках под стеклом. Обои на стенах были старые, из эпохи соцреализма: тисненые, темно-бордовые с позолотой. Кое-где на обоях выступали яркие прямоугольники, — там когда-то висели картины. Можно представить, какой роскошной казалась эта комната лет пятнадцать назад.
