Василий Казаринов - Кавалер по найму
А что на воле? Контракт с фирмой „Интернэшнл дэнс-шоу“, согласно которому тебя везут в Грецию на работу в приличные респектабельные клубы: 22 доллара в день, работа не больше 6 часов — словом, ничего, жить можно. Респектабельный клуб обернулся задрипанным баром на окраине, и танцевать там нужно голой, а потом выслушивать прозрачные намеки хозяина заведения Костакиса, жирного борова с идиотским зачесом, маскирующим лысину. Круглоглазый, коротконосый, с отвесно падающей верхней губой, он напоминал английского бульдога. Никуда ты не денешься, ласковым тоном уговаривал Костакис на ломаном английском, твой паспорт у меня, в полицию идти без толку, потому что полиции я плачу из своего кармана… Месяца через полтора, как-то ночью, он врывается ко мне в комнату и тащит куда-то в одной ночной рубашке: на сцену, говорит, на сцену, у нас сегодня закрытое шоу для избранных людей…
Раскаленный свет софитов бил прямо в глаза, я растерялась совершенно и пришла в себя, только почувствовав прикосновение рук Костакиса. Резким движением он разорвал мою ночную рубашку, и по темному залу бара пронесся гул одобрения. Когда одна его рука больно сдавила мне грудь, а другая скользнула в трусики, я все поняла и попыталась вывернуться из его жестких объятий — отбивалась, царапалась, как кошка, — но куда там, он был сильнее меня… Опрокинув меня на пол, Костакис начал свое дело грубо, зло, резким толчком, я закричала от ошпарившей меня боли, и этот мой протяжный вой, похоже, привел публику в полный экстаз. Трудился он надо мной долго, в ритме отбойного молотка, а когда все это кончилось под восторженный вой зала, я, совершенно разбитая и будто вывернутая наизнанку, сумела наконец встать на четвереньки и поползла к выходу со сцены. Впрочем, это было только начало шоу — кто-то вошел в меня сзади, и, сколько времени это продолжалось, я не знаю: они поднимались на сцену один за другим, иногда — по двое, а когда за меня взялись сразу трое рокеров в черных кожаных куртках, я просто отключилась.
Потом я три дня лежала пластом, но через неделю пришлось выйти на сцену. Костакис сказал, что я должна ему пятьсот тысяч драхм — это несметные деньги, что-то около двух тысяч долларов. И их надо отрабатывать. За что должна? А просто так, должна — и все. И я перестала обращать внимание на ход времени, но, думаю, в этом табачном дыму прошел год… А может быть, больше… Не знаю. Они насиловали меня в своем кабаке каждую неделю. Потом Костакис сказал, что скоро отправит меня „на органы“. Это, Митя, в борделях есть такая процедура: девушку, которая „выработала свой ресурс“, продают в клиники, занимающиеся трансплантацией органов. Костакис сказал, что уже нашел клиента на мои глаза. Глаза у меня хорошие, а мое мясо, скорее всего, никому не понадобится. Так и сказал — „твое мясо“… Однажды они здорово перепились, и мне удалось ускользнуть. Где-то меня носило по ночному городу… Потом я чуть не попала под машину. За рулем оказался работник нашего консульства…
Ну вот, теперь ты все знаешь. Я понимаю, все эти животные подробности причинят тебе боль, но, наверное, тебе надо их знать — ведь так на самом деле устроен этот мир: скотство, скотство…
Да, теперь ты знаешь. Хорошо. Мне стало легче. А тебе сейчас тяжело, я знаю, но верно говорят: кто предупрежден, тот вооружен.
Мне хочется, чтобы ты был вооружен — против этого мира.
Ну все, милый. Сейчас вколю себе дозу. Знаешь, к этому приучил меня Костакис — там, в своем грязном баре. Оно и к лучшему. Потому что вынести все это на трезвую голову не хватило бы сил… Ну вот. Вколола. Хорошо… Только перед глазами все плывет. Пока еще рука может что-то корябать… Со мной в Греции, у Костакиса, была еще одна наша девочка, Лиза, танцовщица, она тоже попала в этот притон через проклятую фирму „Интернэшнл дэнс-шоу“. Ей раньше меня удалось вырваться. Позаботься о ней, ведь так тяжело возвращаться к жизни после всего, что было. Вот ее телефон. Позвони ей, позвони обязательно. И помоги.
Пока, мой милый.
Я в самом деле чувствую себя ласточкой. Сейчас пойду на нашу с тобой крышу, махну крылом — и полечу».
— Господи, милый, какой кошмар…
— Кошмар? Да нет, зверек. Это ведь простая житейская история. Одна из многих. Одна из сотен, тысяч или десятков тысяч. Бог знает сколько наших девочек вот так же — таким путем или примерно таким — ушли за последние годы в рабство. Большинство из них не вернулись, сгинули.
— Но твоя Ласточка все же нашла в себе силы вернуться.
— Да. Ласточка — птица перелетная, зимует в теплых краях, а потом непременно возвращается. Так природа распорядилась.
— Как же ты после этого?..
— Как выжил, хочешь спросить? Помнишь, Ласточка сказала: предупрежден — значит вооружен. Вот я и вооружился. Зрение мое настолько остро, что я вижу сквозь тьму даже самой безлунной, непроглядной ночи. Слух мой чуток. Крылья бесшумны. Когти остры. Без этого, конечно, в моем лесу не выжить.
— А ты не пытался найти…
— Тех, кто отправил мою Ласточку в этот долгий полет? Да нет. Прошло ведь много времени. Я был в армии — это два долгих года. Потом, правда, когда служил в охранном агентстве, наводил справки по поводу этой «Интернэшнл дэнс-шоу»… Пустое. Лавочка прекратила существование за полгода до того дня, когда я вышел за ворота части вместе с другом Пашей. Никаких следов. Но если кто-то из этих хорьков перебежит мою охотничью тропу…
— Что будет, если так случится?
— Убью.
— Господи…
— Успокойся, зверек, давай выпьем. Мне сейчас сотня граммов ледяной водки — в самый раз.
Ровно столько и оставалось в бутылке, стоявшей в холодильнике. Я достал из шкафа граненый шкалик, наполнил его, вернулся в комнату, уселся за стол, взял трубку.
— За что? — спросила она.
— Просто так, ни за что. Молча, без лишних слов… Сейчас слова не нужны.
Я выпил. Услышал, как она закашлялась.
— Ну вот… Наверное, я никогда не научусь пить водку.
— Не такая уж сложная наука — освоишь, зверек. А теперь спи. Укройся одеялом, свернись калачиком подальше от края — а то, не ровен час, придет серенький волчок и ухватит за бочок.
Я опустил трубку на аппарат, откинулся на спинку кресла. Не знаю, сколько я просидел так, глядя в черное окно, — ощущение времени пропало. Его вернул телефонный звонок. Я поднял трубку.
— Ну что, зверек, не спится?
— Зверек? — глухо, продираясь сквозь хрипловатые эфирные помехи, отозвался мужской голос, опознанный мною не сразу, — наверное, потому, что я ожидал услышать в такой поздний час кого угодно, только не Денисова. — А что — в этом что-то есть… Еще немного на этой работе — и я вполне озверею. Ты просил меня кое-что узнать. Я и узнал. Так вот; девочка твоя упорхнула.
Поначалу я не понял, о какой девочке идет речь. Я и забыл, что просил его узнать, куда запропастился олененок Бэмби.
— И куда упорхнула? — равнодушно спросил я, потому что вдруг понял, что история эта мне смертельно надоела.
— Она улетела в Париж.
— Откуда ты знаешь?
— Возможно, тебе это неизвестно, — пояснил Денисов, — но в наших аэропортах существует паспортный контроль. Все пассажиры проходят через него, а информация о них оседает в компьютерах.
— Когда это было? — спросил я.
Он назвал дату, номер рейса.
Я закурил, глубоко затянулся.
Вон, значит, как… Воспользовавшись тем, что всякая ночная птица окончательно приходит в себя только к полудню, а ранним утром и подавно глубоко спит, Бэмби, покинув мое гнездо, направилась в аэропорт. Но перед тем она довольно долго говорила с кем-то по моему мобильнику.
Взгляд упал на старенький «эриксон», валявшийся на столе рядом с лампой. Рука потянулась к темно-сиреневому плоскому пенальчику, палец ткнулся в кнопку «Yes» — команда, которой я почти никогда не пользовался: она выкладывала в мониторе список исходящих с моего мобильника звонков. Зеленоватая полоска побежала вниз по графам, уперлась в дату.
То самое число. Повисев секунду в поле выделенной зеленой полоской графы, дата исчезла, и на ее месте возник семизначный номер.
— Эй, ты еще у телефона? — послышался в трубке голос Денисова.
Мне показалось, что доносился он из немыслимого далека, потому что семь стоящих друг дружке в затылок цифр, значение и порядок которых были мне знакомы, сливались, наваливаясь друг на друга, комкались и, испарясь с экрана монитора зеленоватым светом, отливались в устойчивые формы: плавно закругленный угол переулка, утягивающего в сторону метро «Новослободская» каменную стену с железными воротами, за которыми доживает последние дни консервный завод, дальше — двухэтажное здание пожарной охраны, снотворный свет от ларька на противоположной стороне улочки окатывает какого-то припозднившегося любителя пива; мягкий качок вперед отделанного светлой кожей салона — «мерседес» плавно причалил к бордюру, встал. Минута без движения, которой достаточно, чтобы оценить ситуацию в переулке. Со стороны метро медленно чапает парочка студентов — должно быть, в направлении тенистого Миусского сквера, где можно обняться, укрывшись от посторонних глаз, — ребята, вывернув бледные, худые лица, таращатся на фасад роскошного дома, выстроенного турецкими строителями на углу, где Висковский переулок втекает в улицу Чаянова, — одного из первых в Москве, предназначенных для VIP-публики. Все чисто, только немного беспокоит алкаш у ларька. Ничего, если он дернется, я клиента прикрою. Мой голос, привычно произносящий в портативную рацию: «Мы прибыли». Спустя короткое время цыкает стальным зубом входная дверь, мраморные ступеньки возносят меня в уютную нишу перед парадным, за дверью маленькое помещение с пустыми белыми стенами, нечто вроде пропускного шлюза, за которым присматривает местный охранник в черной униформе. Кивок с его стороны — мой ответный кивок. Дальше наполненный матовым, приглушенным светом коридор, выводящий к скоростным, бесшумным лифтам. Здесь тоже все чисто. Лифт пуст. Возврат на улицу, слабый щелчок замка задней дверцы «мерседеса», клиент вышел, встряхнулся, направился в нишу, я пячусь, держа в поле зрения перекресток, в котором сходятся русла трех улочек. Дверь на плавном ходу выдохнула наружу облачко голубоватого света: все, он вошел. «Мы поднимаемся». Опять коридор, лифт, третий этаж, остановка, снова коридор, куда выходит пара дверей, мягкий палас под ногами. Все — рабочий день закончен. До завтра — мягкая рука опускается в мою ладонь. Прощальное рукопожатие — вольность, которую можно себе позволить, поскольку в прихожей огромной квартиры нет свидетелей. На людях обмен рукопожатием с клиентом не дозволяется правилами — ты лишь тень его, бесплотная и безмолвная.
