Елена Михалкова - Золушка и Дракон
Обветренный палец уперся сначала в бородатого, затем в Лидию и остановился на Олеге. Сиделка хищно дернула носом и резко, словно нанося укол шпагой, ткнула пальцем вперед. Все трое одновременно отшатнулись.
Сергей подумал, что она берет реванш за свой страх, за то, что так открыто обнаружила его перед людьми, зависящими от нее и подчиняющимися всем ее диким прихотям.
– Посредственности и борзописцы! – отчеканила Клара Ивановна. – Вы, Олег, не кто иной, как заурядный пачкун, а про вас двоих и говорить нечего! Ваши пошлые претензии на гениальность могут вызывать только смех. Кстати, кто из вас украл подсвечник? Знайте, что он не серебряный, как вы, наверное, надеялись. Даже в воровстве проявляется ваша бездарность!
Она издевательски рассмеялась, обнажив мелкие остренькие зубки, и пошла к крыльцу, продолжая смеяться. «Гроздь бездарностей» торопливо расступилась, прижалась к стенке, пропуская ее.
Бабкин обвел взглядом лица этих людей и тихо порадовался, что топор уже унесли. Он не был уверен в том, хватит ли у кого-нибудь из присутствующих выдержки не метнуть его в затылок благодетельнице.
Дверь дома закрылась, отсекая глумливый смех от тяжелой тишины, и тишина осталась снаружи.
Не глядя друг на друга, двое мужчин и женщина стали расходиться. Лидия побрела в сторону озера, обогнув Бабкина, словно он был неодушевленным предметом, ее брат, потоптавшись, направился к сараю, а бледный собирался идти в дом, но Сергей остановил его:
– Одну минуту… Вы – Олег Чайка?
– Ну, я, – хмуро ответил тот.
– Мне нужно с вами поговорить.
Сергей в двух словах обрисовал, кто он, но не стал уточнять, по какому делу. Олег уставился на него подозрительным взглядом, в котором не читалось ни малейшего желания помогать сыщику.
– И чего вы от меня хотите? – спросил он наконец.
– Может быть, пройдем в дом? – предложил Бабкин. – Или туда, где будет удобно разговаривать. Это не отнимет у вас много времени.
Насчет времени Сергей покривил душой – он рассчитывал на то, что сможет разговорить Чайку. Бабкин недоумевал, отчего его слова вызвали у парня негативную реакцию, но списал это на только что разыгравшуюся сцену: он стал свидетелем унижения обитателей дома, и вполне понятно, что ни один из них не был рад общению с ним.
– Ладно, – хмуро согласился Олег. – Пошли в мою комнату. Только я должен спросить разрешения…
Он остановился, оборвав фразу, и Сергей поторопился согласиться, не уточняя, у кого должен спрашивать разрешения взрослый мужчина.
– Ждите здесь, – бросил Чайка и скрылся в доме.
Прошло не меньше десяти минут. Бабкин уже стал опасаться, что парень просто-напросто обманул его и скрылся, но тут дверь открылась, и бесцветная прилизанная физиономия высунулась наружу:
– Иди. Можно.
Бабкин хмыкнул про себя такому приглашению, но выбирать не приходилось: он зашел внутрь и впотьмах, нащупывая руками стены, побрел за своим провожатым, который успел уйти, не дожидаясь Сергея.
Длинный коридор вывел его к широкой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж. Здесь было куда светлее, и Бабкин успел разглядеть за одной из приоткрытых дверей просторную комнату с красным узорчатым ковром на стене и стол, покрытый кружевной скатертью. Дом был добротный, это чувствовалось по всему, и лестница с широкими перилами так внушительно скрипела, словно рассказывала поднимающемуся по ней старые истории – как и делают все добропорядочные лестницы с традициями.
Он задержался на секунду, рассматривая резные балясины, и сверху его тут же одернули:
– Ну ты чего, идешь или заснул?
Бабкин, удивленный такой фамильярностью, поднялся наверх. Четыре комнаты по обеим сторонам коридора, выстланного рябыми половицами, были заперты, но Олег Чайка достал из кармана ключ и открыл ближнюю.
Войдя внутрь, Сергей заметил, что на двери когда-то имелся засов, но его сняли – остались только две почерневших от старости скобы.
– У Клары Ивановны копии всех ключей, – буркнул Олег, проследив за его взглядом. – А запираться изнутри она не разрешает.
Бабкин понимающе кивнул.
– Хозяйка? – простодушно спросил он, успешно притворяясь, что не знает подоплеку их отношений.
– Типа того. Ладно, давай, садись, спрашивай, чего хотел.
– Двадцать лет назад в Вязниках убили девушку, – начал Сергей, не собираясь долго ходить вокруг дела.
И увидел, как лицо его собеседника меняется на глазах: из выжидательного становится замкнутым и отстраненным.
– Убили, и что? – холодно поинтересовался Олег. – А я здесь при чем?
– Ты ни при чем. Но тебе известны подробности. Ты ведь жил в поселке в то время.
– Ну, жил. И кроме меня еще тысяча человек там жила. И вообще, чего это ты полез в то дело? Журналист, что ли?
– Не журналист, а частный сыщик, – ровно сказал Бабкин, стараясь выглядеть дружелюбным. От того, расположит ли он к себе этого человека, зависело, как много он услышит. Но Олег Чайка вызывал в нем настолько сильную неприязнь, что Сергею тяжело было притворяться.
– А зачем тебе, частному сыщику, лезть в дело двадцатилетней давности? – прищурился Олег.
Но Бабкин был готов к этому вопросу.
– Слушай, я человек подневольный, – с сожалением ответил он и развел руками. – Мне клиент платит, я работаю по его заказу. У бабы здесь дочка пропала с неделю назад, в лесу заблудилась, а она перепугалась и наняла меня, чтоб я разузнал обо всех убийствах, которые здесь происходили в последние тридцать лет. Вот я и стараюсь, землю носом рою. Не нарою – гонорар не получу.
Как Сергей и ожидал, это объяснение, почти правдивое, оказалось близко Олегу Чайке. Он с пониманием кивнул, но тут же снова насторожился:
– А про меня тебе кто сказал? Здесь никто не знает, что я бывший вязниковский…
Бабкин уже собирался честно сообщить, что об этом рассказала заведующая, как вдруг шестое чувство заставило его в последнюю секунду изменить решение.
– Разговаривал с одной старухой в поселке, она сама-то уже в труху рассыпается, вспомнить ничего не может, а вот твою фамилию назвала. И подсказала, где тебя искать – спасибо ей за это большое.
– Как зовут старуху? – недоверчиво спросил Олег.
– Фаина… как ее… – Бабкин для убедительности пощелкал пальцами, будто вспоминая, – а, Фаина Ивановна! У нее еще внучка есть, Катерина.
Олег явственно расслабился:
– Помню Фаину, помню. Сто лет уж не видел. Все так же с повязкой ходит?
– С повязкой. Она и одним глазом меня едва не сожрала, – поежился Сергей.
Чайка расхохотался:
– Узнаю старую ведьму. Значит, отправила ко мне?
– Не совсем отправила, просто упомянула о тебе.
– Давай, спрашивай, расскажу, что помню.
Олег на секунду прикрыл глаза, отгоняя одно из самых ярких воспоминаний того лета. Он и не думал делиться им с сыщиком. Оно было его, только его!
* * *1988 год. Июнь
В ту субботу Олегу не повезло: в клуб его не пустили. У входа дежурили два крепыша с фабрики, которые завернули тощего Олежку обратно. Чайка растопырился в проеме как спрут, уцепился за косяк, но силы были неравны, и Олега выдавили наружу со словами: «Для малолеток сегодня мест нет! В другой раз придешь, когда народу меньше будет».
– Я хочу сегодня! – возмутился Олег и соврал, прибавив себе два года: – Мне шестнадцать!
– Когда хочется, знаешь, что делать надо? – похабно усмехнулся один из крепышей.
Второй, цинично оскалившись, добавил, что именно, и подтолкнул паренька в направлении дороги. Дощатая дверь клуба закрылась перед Олегом.
Внутри надрывалась музыка, в черном окне вздрагивали и пульсировали цветные круги. «Цветомузыку включили, гады», – подумал Чайка, сплевывая в траву.
«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы! – гнусавил певец. – Что с ними сделал снег и морозы, лед витрин голубых!»
– Белые розы, белые розы, – фальшиво напевал Олег, шатаясь вокруг клуба и обдумывая, как бы все-таки попасть внутрь. – Что с ними сделал…
Он предпринял еще одну попытку пробраться в клуб, попытавшись слиться с веселой курящей компанией, выскочившей на пару минут. Но его заметили и пренебрежительно спихнули с лестницы под дружный смех курильщиков.
Олегу можно было бы вернуться домой, к дяде… Но он здорово разозлился. «Малолетка!» Он им покажет малолетку!
Где-то вдалеке, на задворках сознания, забрезжила мысль, не поджечь ли клуб снаружи, но он оставил эту идею – в первую очередь потому, что с собой не было ни спичек, ни зажигалки. Вторая причина, почему Олег не хотел идти домой, заключалась в самом дяде. Чайка представил, что тот сидит один перед каким-нибудь жалким засушенным цветочком, умиленно смотрит на него и раз за разом пытается перерисовать в альбом. И раз за разом стирает, ожесточенно раздирая ластиком, точно наждаком, нежную шершавую бумагу.
Валентин Петрович был неисправимо плохим художником. Олег пробовал заниматься с ним, научить простейшим приемам, но обнаружилось, что дядя не воспринимает его уроков. Валентин Петрович создавал на листе какофонию, чудовищный калейдоскоп красок, всегда лишь трех – желтой, зеленой и фиолетовой, запертых в маленьких треугольниках, ромбах, звездах, множащихся к краям листа. Сначала Олегу даже нравились его яркие рисунки, удивляли, но вскоре он почувствовал, что устал от них. Они не несли ничего, кроме однообразных, как рисунок на обоях, элементов.
