Александра Маринина - Чувство льда

– Вовремя вы ко мне обратились, Тамарочка, – с улыбкой произнес Круглов на прощание. – Еще немного, еще буквально пару недель – и никакой Франции вам бы не видать. Вас бы не выпустили, и даже я не смог бы вам помочь.

Она все еще не понимала до конца и потому глупо спросила:

– А что случилось бы за две недели?

– Да ничего, – он пожал плечами. – Просто, если бы вы сами не сообщили мне о контактах с Юрцевичем и не заявили, что они для вас нежелательны, у органов были бы основания полагать, что вы эти контакты сознательно скрываете, потому что разделяете его антисоветские убеждения. Куда ж вам за границу-то, да еще в капстрану! Вас после этого даже в Болгарию не выпустят. Хорошо еще, если в Москве оставят, но и это было бы под большим вопросом.

Вот так. Дружба дружбой, а табачок, как говорится, врозь. Иван Анатольевич Круглов затаился в засаде и терпеливо ждал, отчетливо понимая, что еще немного – и карьере Филановских придет конец. Впрочем, интересы государства и служебный долг, вполне естественно, стоят на первом месте, а многолетние дружеские отношения в этой иерархии ценностей находятся куда ниже.

Ах, Люба, Люба! Ну ладно Наденька, земля ей пухом, Ваня прав, она была совсем юной, неопытной, глупенькой, но уж Люба-то! Тамара Леонидовна всегда была уверена, что со стороны старшей дочери удара в спину ждать не придется, никогда она, такая послушная, такая спокойная и разумная, безропотно следующая указаниям родителей, не подведет свою семью. И вот надо же… Нет, что и говорить, внешне Юрцевич очень даже привлекателен, даже, можно сказать, красив, и Надю понять можно, а вот Любу понять никак не удается. Ведь она же все про него знает, знает, что этот человек – прямая угроза благополучию семьи, знает, как ее родители ко всему этому относятся, а скрывает. Вернее, скрывала. Ну, что уж теперь-то.

Прошло около трех недель, когда Тамара Леонидовна, словно бы между прочим, заявила Любе:

– Я всегда знала, что от этого Юрцевича добра не жди. Допрыгался.

– Ты о чем? – спросила Люба, чувствуя недоброе.

– Да арестовали его.

– Как?! За что арестовали?

– Ну, Любочка, при его работе всегда найдется за что. За нетрудовые доходы. Он же памятники делал, вот и брал деньги с заказчиков мимо кассы. Мне Ванечка Круглов сказал сегодня. Юрцевич ведь и в первый раз сидел за то же самое, если ты не забыла, клуб какой-то колхозный расписывал без участия бухгалтерии. Видишь, до чего доводит жажда наживы! Уж казалось бы: попался один раз, отбыл четыре года – так сиди уже тихонечко, сделай выводы и не высовывайся, так нет, все им мало, все урвать хотят побольше в ущерб государству, которое, между прочим, им бесплатно и среднее образование дало, и высшее, и профессию. Какие все-таки люди бывают неблагодарные! Вот теперь его лет на восемь и укатают за хищение в крупных размерах, а то и на подольше, у него ведь судимость непогашенная, так что уже рецидив получается, а за рецидив больше дают. Ты куда, Любаша? Ты же хотела по телевизору концерт посмотреть?

Люба, только что удобно устроившаяся на диване в гостиной в предвкушении трансляции концерта известного пианиста и даже принесшая себе из кухни чашечку чаю с печеньем, встала и направилась к двери.

– Я передумала. Лучше с мальчиками английским позанимаюсь, – каким-то ломким, скованным голосом ответила она.

Тамара Леонидовна посмотрела ей вслед, а когда за дочерью закрылась дверь, вздохнула и удовлетворенно улыбнулась. Ну, кажется, все. Круглов обещал как минимум восемь лет покоя и никаких условно-досрочных освобождений, никаких колоний-поселений и прочих глупостей. Отсидит от звонка до звонка. Надо надеяться, на этот раз урок будет достаточно суровым, чтобы забыть об отцовских чувствах. А то ишь чего выдумал!

Любаша распереживалась, дурочка. Конечно, она все понимает и не строит никаких иллюзий насчет того, почему сотни и тысячи мастеров по граниту и мрамору годами преспокойно себе зарабатывают немалые тысячи на кладбищенских махинациях, а схватили за руку и посадили именно Юрцевича, однако у нее хватает ума не обсуждать это вслух. Деликатная девочка, умненькая, воспитанная. Ни слова матери не сказала. Молодец.

А вот что распереживалась – глупо. Подумаешь, нравится он ей! Большое дело. Мало ли кому кто нравится. Счастливыми в наше время бывают только браки по правильно сделанному расчету.

Люба действительно ни слова не сказала матери ни в тот день, ни потом. Она даже не позволила себе заплакать. Впрочем, плакать ей и не хотелось. Ей хотелось кого-нибудь убить. Все равно кого: мать, отца, племянников, любого прохожего, который попался бы ей на улице. Злость и ненависть, казалось, скрутились у нее внутри в огромный ком ржавой колючей проволоки, причиняющий при каждом не то что движении или вздохе – при каждой мысли невыносимую боль.

И всю оставшуюся жизнь Люба Филановская несла в себе эту так и не прошедшую ненависть к родителям, особенно к матери.

Москва, март 2006 года

Никита уезжал на сборы перед чемпионатом, и, как всегда, в последний момент оказалось, что на «счастливом» спортивном костюме разошелся шов, который следовало немедленно зашить, ибо ни в каком другом костюме юный кандидат в будущие «Плющенки» готовиться к соревнованиям не будет – примета такая. Усевшись на полу рядом с почти уложенной сумкой, Нана быстро и аккуратно зашивала шов, одновременно слушая какое-то политическое ток-шоу, и, когда зазвонил телефон, не сумела быстро встать – нога затекла от неудобной позы, и пришлось немного подождать, пока застоявшаяся в сосудах кровь не наберет необходимую скорость. Звонки почти сразу прекратились: Никита в своей комнате снял трубку. Через несколько секунд Нана доковыляла до аппарата. В трубке слышались голоса – сына и Александра Филановского.

– Дядь Саш, а правда, что вы с мамой вместе у бабы Веры катались?

– У бабы Веры? Это кто?

– Ну тренер, Вера Борисовна Червоненко. Правда?

– А, Вера Борисовна! Конечно, правда. Только это давно было. А в чем дело?

– Дядь Саш, вот вы как думаете, баба Вера хороший тренер?

– Очень хороший. Правда, мы с братом у нее совсем немножко занимались, всего года два или три. Это твоя мама настоящая фигуристка, а из нас с Андрюхой ничего путного не вышло, и мы в бокс ушли, когда нам было по десять лет. А ты почему спросил?

– Я хочу у нее тренироваться, я ее люблю очень сильно.

– Ну так за чем дело стало? Тренируйся.

– Не получается. Мама не хочет, и баба Вера тоже, кажется, не хочет. Может, вы знаете, почему?

Так, пора вмешиваться. Что это за сепаратные переговоры, да еще на такую щекотливую тему?

– Никита, положи трубку, – строго произнесла она, – Александр Владимирович звонит не тебе, а мне, по делу.

– Ладно, дядь Саш, пока, – торопливо проговорил Никита. – Я завтра утром на сборы уезжаю, мама меня проводит, так что она немножко опоздает на работу, ладно?

– Никита! – снова вмешалась Нана. – Свои служебные вопросы я с Александром Владимировичем как-нибудь сама решу, без тебя.

– Да ладно, – проворчал сын и положил трубку.

– Извини, Саша. Мы тут все немножко неадекватные, все-таки сборы перед юниорским чемпионатом, Никитос в первый раз участвует и жутко нервничает.

– Все нормально, Нанусь, – весело ответил Филановский. – А ты что, действительно с нашей Верой Борисовной общаешься?

– Да, мы с ней дружим.

– И как она?

– Отлично. Тренирует ребят, здорова, бодра и весела. Мы с ней совсем недавно виделись, вместе наших девочек на Олимпиаде смотрели.

– Как ты думаешь, она нас с Андрюхой помнит?

– Еще как помнит! Она никого из своих учеников не забывает.

Нана улыбнулась, вспомнив, как сидела с бабой Верой и рассматривала фотографии, на которых были запечатлены братья Филановские, их жены, возлюбленные и сослуживцы.

– Это приятно. Нанусь, я, собственно, звоню по делу. Завтра в пятнадцать тридцать совещание по поводу переоборудования типографии, которую мы прикупили. Я бы хотел, чтобы ты обязательно была.

– Зачем? – удивилась Нана.

– Затем, чтобы потом, когда начнут воровать, не ломать все и не строить заново. Если ты сможешь быть на совещании, тогда я сейчас дам команду, чтобы заодно пригласили представителя фирмы, которая изготавливает аппаратуру для видеонаблюдения и всякое такое, ну, это по твоей части. Сможешь? Или у тебя что-то назначено на это время?

– Смогу, Саша. Я сейчас точно не помню, что там у меня завтра в половине четвертого, но наверняка ничего такого, что нельзя было бы перенести. Если что-то действительно важное, я обычно запоминаю. Раз не помню навскидку – значит, ничего нет. Я приду.

– Отлично! И не забудь: послезавтра все издательство стройными рядами готовится встречать весну. Тебя это тоже касается. У тебя в приемной целый дендрарий, так что не забудь принести рабочую одежду. И не вздумай все перевалить на Владу, я лично буду ходить по кабинетам и проверять.