Екатерина Лесина - Золотые ласточки Картье
И ела.
Затем ее искупали в тазу и нарядили в тесное шерстяное платье, сшитое второй соседкой. Заплели тугие косы и, посадив на высокий стул, велели вести себя хорошо. А потом появилась мама. И Василина, позабыв и про платье, и про стул, и про собственное обещание, с криком бросилась к ней: так соскучилась.
Раньше мама Василину подхватывала на руки, кружила, а Василина цеплялась за мамину шею и визжала от счастья. А мама смеялась. Ныне же она сказала:
– Василина, не кричи.
А папа велел:
– Вернись на место.
Он-то и нес сверток: белое одеяльце, перевязанное розовой лентой. Это уже потом Василине сказали, что мама ездила за сестричкой, и эту самую сестричку показали – красно-лиловую, с реденькими волосиками, всю какую-то сморщенную и страшную.
И зачем она нужна была?
Сестра как-то незаметно исподволь потеснила Василину, лишив и маминого внимания, и папиной заботы. Он теперь вообще дома появлялся поздно, хмуро ел ужин и шел спать. А редкие выходные проводил на продавленном диване, уставившись в потолок, не то спал с открытыми глазами, не то думал.
Главное, что нельзя было мешать ни ему, ни маме, всецело занятой сестрой. Та же, словно задавшись целью попрочней привязать родительницу к себе, то и дело заходилась криком.
– Болеет, – сочувствующе качали головой соседки.
Женечка и вправду болела часто. Отит сменялся ангиной, ангина – простудой, которая обязательно перетекала в бронхит… Женечка плохо и мало ела, почти не набирала вес, но росла, как ни странно, быстро.
– Ничего, – утешали соседки маму. – Вырастет – красавицею будет.
Про Василину они говорили то же самое, и мама с красными от постоянного недосыпа глазами кивала: ей было все равно. Когда же силы ее истощились, в помощь приехала Любочка, мамина двоюродная сестра…
– Ой, зря ты ее позвала, – сказали соседки, оценив и Любочкину молодость, и Любочкину стать с весьма выдающимися достоинствами, и черный, со стервинкой, Любочкин взгляд. – Поглядишь, этакой к мужику в постель залезть что плюнуть. Разведет и выселит.
– Как-нибудь, – отмахнулась Василинина мама, которая к тому времени слишком устала и обессилела, чтобы думать о такой ерунде, как супружеская постель.
В постель она если и падала, то чтобы забыться нервным коротким сном. И коварные Любочкины планы не особо ее волновали. Она была рада, что Любочка занялась Василиной, а заодно уж и взвалила на свои покатые плечи все домашнее хозяйство, позволив маме заняться Женечкой и собой.
Те месяцы Василина и вправду помнила не слишком хорошо.
Запах блинов, которые Любочка пекла через день, сладкий вкус свежей сметаны, яичница на черной чугунной сковороде… разговоры – у Любочки всегда находилось время выслушать Василину.
И рассказать что-нибудь.
Сказки были просты, безыскусны, но они были. Мама занималась хнычущей Женечкой и пускай, у Василины была теперь Любочка, и блины, и вечерние прогулки, и папа, который теперь возвращался рано… И походы в кафе-мороженое, посиделки…
Развод, как и предсказывали опытные соседки, грянул на втором году Любочкиного существования в квартире и стал для Василининой мамы полнейшей неожиданностью. Она, мама, честно говоря, и не поняла, сколько времени прошло: Женечка по-прежнему болела, вернее, не выздоравливала, лишь одна болячка сменялась другой. Она росла слабенькой, но капризной, уверенной, что мама и весь прочий мир принадлежат только ей, Женечке…
Как бы там ни было, но развод, невзирая на сопротивление мамы, объединенный фронт соседок и партсобрания, на которых разрушителя ячейки общества клеймили позором, состоялся. Сопровождался он разделением имущества и квадратных метров.
Большая из двух комнат осталась за мамой и Женечкой, а меньшую, вкупе с Василиной, получил отец. С Любочкой, весьма недовольной подобным раскладом, он расписался быстро. И соседки зашептались, что небось Любочка беременна…
Ошиблись.
Собственных детей у нее не было и, как выяснилось, быть не могло, чему, как Василина подозревала, отец был только рад. Следующие десять лет жизни Василины прошли в той же коммуналке, под аккомпанемент постоянных скандалов.
Мама, резко перейдя в категорию женщин с неустроенной личной жизнью, смиряться не желала. Она задалась целью если супруга не вернуть, то хотя бы максимально испортить ему новообретенное счастье, пустив в ход весь арсенал сподручных средств.
Любочка, отличавшаяся посконной прямотой, возмущалась.
Ссоры вспыхивали, шла война, и что кухня, что ванная комната, что сама огромная коммуналка служила плацдармом для ведения боев. И мыло, нечаянно утопленное в супе, было не самой крупной пакостью. Периодически Василинина мама, постепенно превращавшаяся в женщину чужую, недобрую, вспоминала о собственном подорванном родами здоровье и принималась умирать. Она вызывала «Скорую», супруга, не смевшего отказать в очередной просьбе – таки умирающим отказывать не принято, – Женечку и Василину… У супруга она просила прощения, умоляла не бросать деток, плакала, спешила их обнять, говоря, что, дескать, они сестры и должны друг друга любить.
Василина обещала.
Женечка тоже в слезы ударялась…
…нельзя сказать, чтобы у Василины вовсе не складывались отношения с сестрой. Правда была в том, что эту девочку, капризную, раздражительную и с дурной повадкой при малейших проблемах жаловаться, Василина лишь терпела. Сестра.
О терпении говорили и отец, и Любочка, к Василине относившаяся с нежностью. С сестрой надо дружить. А как дружить с той, которая постоянно требует то куклу Василинину, то кубики ее, только-только купленные, то и вовсе туфельки новые…
– У меня нету, – говорит она, капризно оттопыривая нижнюю губу. И в глазах, серых, выпуклых, блестят слезы. А папа тут же добавляет:
– Уступи. Ты старшая. В конце концов, Женечку не балуют…
Василину тоже не сильно баловали, не потому, что денег не было, и отец, и Любочка работали, причем она, выучившись на медсестру, умудрилась устроиться на хорошее место. Как бы там ни было, но вскоре по сложившейся традиции новые Василинины вещи быстро переходили к Женечке, которую надо было жалеть, хотя Василина совершенно не понимала, почему.
Женечка болеет? И в школу не ходит? И сидит одна, утешаясь от одиночества шоколадными Любочкиными конфетами, новой книгой, которую папа принес, пьет чай с малиновым вареньем и ноет, чтоб Василина домашку сделала.
А то ведь Женечка не понимает, ей плохо… И двойку поставят.
Василина делала, смирялась, терпела… старалась изо всех сил младшую сестру любить. Так и жили, пока однажды по дому не пронесся слух, что будто бы дом этот под снос попадает и квартиру будут расселять. Слух был верным, наделал немало шума, разом погасив все конфликты. И жильцы, в кои-то веки сплотившись, принялись выяснять, кому и какая жилплощадь полагается. Не то чтобы в этом имелся какой-то смысл, но всяко интересно.
Двушка. Однушка. И если да, то какой площади, какой планировки…
– Вот поглядите, обманут, – грозила постаревшая Валя кулаком, и старый тихий алкоголик, ее супруг, вздыхал, не смея перечить. – Ушлют на край города…
Услали.
Но на краю города оказалось не так и плохо. Во всяком случае, за собственную комнату, пусть небольшую, но личную, а не закуток, отгороженный простыней, Василина готова была терпеть все, что угодно. Еще бы от Женечки избавиться… Но соседи соседями и остались, все получили квартиры в одном доме, а Василина с Женечкой и на одной лестничной площадке.
– Вам хорошо, – сказала Женечка, заглянув в гости. – У вас комнаты две!
Им с мамой полагалась однокомнатная квартира, и это с точки зрения Женечки было несправедливо. Отец же, счастливый этаким внезапным разрешением жилищного вопроса, а еще тем, что к переезду родной завод одарил его талоном на диван, предложил:
– Живите с Василиной вместе. Все-таки сестры.
И зря Василина надеялась, что Женечка откажется.
В комнату ее влезли две кровати, стол у окна и шкаф, который Женечка немедленно заполнила своими вещами. Впрочем, своим она считала все, что находилось вокруг, а стоило Василине проявить недовольство, как принималась ныть:
– Хорошо тебе…
Василине тотчас становилось стыдно.
Хорошо… только как-то странно… ей покупают одежду, но блузки, юбки и платья, даже то, привезенное благодарной Любочкиной пациенткой из-за границы, носит Женечка. Книги первой читает она… и кровать выбрала ту, которая к окну поближе.
А убирать за двоих приходится Василине.
Женечка маленькая. И болеет… Наверное, Василине следовало бы одернуть сестрицу хотя бы раз, но она привыкла. Да и все одно, вдвоем в собственной комнате было просторней, чем четверым в коммуналке. Остальное – мелочи жизни. Притерпится.
Терпение иссякло, когда Василине исполнилось девятнадцать. Впрочем, важен был не возраст, но то, что она влюбилась, впервые в жизни, но всерьез и до конца своих дней.
