Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

Дима открыл его. Тоже ничего особенного. Денег около двух тысяч рублей, разными купюрами. В секретном отделении — двухдолларовая банкнота, на удачу. Две кредитных карты. Штук пять скидочных. Зато в отделении, покрытом пластиком, журналиста ждал первый сюрприз: за прозрачной пленкой имелась фотография. И не кого-нибудь — не мамы, любовника или кинозвезды — а режиссера Прокопенко собственной персоной. На черно-белом фото тот выглядел гораздо моложе и намного красивее, чем сейчас. Вот это да! Значит, Марьянка не лгала, не импровизировала на ходу… Похоже, она и вправду его любила…

Полуянов положил портмоне на место. Рядом обнаружилась еще одна ценная (в смысле информативности) вещица — небольшая записная книжка. То ли у девушки мобильник появился совсем недавно, то ли она дублировала контакты и на бумажном носителе. Скорее, если иметь в виду ее аккуратность, второе. (У Димы до этого все руки не доходили.)

Под обложкой записнухи — несколько календариков с ежемесячными отметками. Журналист и ими не побрезговал, просмотрел. («Я любовник, а значит, право имею!») По всему выходило, что последние пять лет Марьянка не рожала и абортов не делала.

Книжка тоже оказалась полезной — в смысле штрихов к психологическому портрету хозяйки. Потрепанная, она явно давно Марьяне служила. Первые записи сделаны еще не устоявшимся, старательным девчачьим почерком. «Аптека, Аня, Абакумовы, Антон…» Каждый телефон — шестизначный. Ну да, правильно, она ведь приехала откуда-то из провинции.

Более поздние телефоны — уже московские, да и рука куда небрежней. Беглые записи: «Аэрофлот… Анна Большова… Адвокат»… Ого, список адвокатов внушителен: пять имен! Девушка что, судилась? Или просто предусмотрительная? Договоры свои со студиями собирается у законников визировать?

Далее: «Барышева Ирина… ВГИК, приемная комиссия… Васильчикова Ирина…» А вот запись «Вадим». И телефонов — четыре штуки. Диме они показались знакомы. Один — кажется, принадлежащий «Мосфильму».

Репортер достал свой сотовый, сверил. И впрямь: номера из книжки Марьяны принадлежали режиссеру Прокопенко: домашний, рабочий, два сотовых. Полуянов, кстати, знал только один прокопенковский мобильник. Видимо, второй предназначался для более интимных звонков. К тому же в контактах журналиста Вадим Дмитриевич значился под буквой «р»: режиссер, а в Марьяниных стояло одно только имея, даже без отчества…»

«Н-да, — пошутил про себя журналист, — у девушки с режиссером были гораздо более интимные отношения, чем, слава богу, у меня…» Шутка вышла невеселой. Бритому ежику теперь понятно, что случайная полуяновская любовница питала к Прокопенко нежные чувства. И имела с ним серьезные отношения. А журналиста она просто использовала — скорее всего, чтобы досадить тому же режиссеру.

А еще на странице под буквой «В» значились (ниже «Вадима» и записанные тоже поздним, стремительным почерком): «Владимирский горсуд» и «г. Владимир, нотариусы».

Напоследок Дима еще раз пролистал записнуху. Вдруг бросились в глаза записи на букву «Д»: «ДНК — анализ». А ниже — целый столбик телефонов рядом с названиями клиник. И подле каждой — карандашные пометки: «1 мес.», «3 нед.», «предварительный, экспресс — 1 день, полный — 3 нед.» и т. д.

Интересно, что бы все это значило? Девушка хочет охомутать какого-то своего хахаля? Пригрозить и доказать, что тот — отец ее ребенка? Но Марьяна-то, судя по тем же календарикам, ни разу не рожала…

А вдруг детей у девчонки и вправду нет, но она сейчас беременна? Вот и готовится заранее, подыскивает, кто из потенциальных отцов окажется для нее более подходящим. Сначала делала ставку на пожилого и богатого режиссера, а теперь, после его гибели, переметнется на кого-то другого… «Может, и на меня?» При этой мысли журналиста аж в жар бросило.

Дима брезгливо, словно скорпиона, бросил записную книжку в недра сумки, закрыл ее. «Нет, все! Хватит с меня Марьяны! Чао, бамбина! Сегодня на вокзале — скажу ей до свиданья, и — прощай навеки. Свой телефон я ей не давал… Правда, все равно ведь сможет, стервочка, меня через газету найти… Ну и ладно, если вдруг действительно окажется, что я сегодня заделал ей ребеночка, так что я ж, разве не выращу его? Сыном больше, сыном меньше…» — пробормотал он. Хотя не было, конечно, у Димы никаких сыновей. Да и дочек тоже не было.

Журналист осторожненько отодвинул дверь купе. Выглянул. В коридоре — никого. Вот и слава богу.

Выскользнул. Затворил. Отправился куда шел, к проводнице.

Когда проходил мимо купе Царевой, увидел, что дверь приоткрыта. Естественно, посмотрел, что там творится. Две актрисы, пожилая и юная, Эльмира Мироновна и Марьяна, подавшись друг к другу, о чем-то шептались, словно сговариваясь. Когда Дима появился в проеме, девушка отпрянула от гранд-дамы, метнула в его сторону довольно злобный взор — и вдруг, не успел журналист даже ничего сказать, вскочила, подошла к двери и с силой захлопнула ее перед его носом.

Журналист оторопело застыл. С чего вдруг такая демонстрация? Кажется, последний раз, когда актрисуля «призналась» в убийстве, они расстались довольно мирно. Хоть и выгнала из купе, но при том сверкнула улыбочкой. А теперь конкретно хамит. Ох уж эти актрисы! Мало того, что у них семь пятниц на неделе — еще, вдобавок, эмоциональное состояние сто раз на дню прыгает.

И еще что-то в выплеске чувств девушки Диму насторожило… что-то не так обстояло с самой Марьяной… Лицо? — задумался он. — Да нет, обычное… Разве что слегка искаженное раздражением… Может, одежда? — Полуянов мысленно вспомнил наряд старлетки. — Нет, тот же короткий халатик с глубоким декольте, и коленки видны, и высокая грудь… Руки?.. Кажется…»

Полуянов вспомнил — словно увидел крупным планом — правую кисть девушки, державшую скобу, когда она задвигала дверь. Да, что-то в ней было не так… Но что именно? Он все никак не мог разглядеть перед своим внутренним взором виденное совсем недавно в реале — правда, мельком, долю секунды. Что-то с пальцами? Или с тыльной стороной ладони? Или с ногтями, маникюром?

Нет, в точности припомнить никак не удавалось. В сознании кисть девушки как бы расплывалась, словно оператору не удавалось фокус навести — оставалось лишь интуитивное осознание: что-то с нею не то…

Ладно. Дима решил больше не рефлексировать, заглянул к проводнице.

Спросил, что хотел.

Наташа не поинтересовалась, зачем ему, лишь посоветовала журналисту самому прогуляться по вагонам: «Скорее будет. А то пока я вызову да пока дождешься, мы уж приедем…»

И журналист отправился в обратный путь по вагону — по направлению к хвосту состава.

В курительном тамбуре он снова увидел Елисея Ковтуна. Однако тот уже являл собой самое печальное зрелище. Видать, доза зацепила его всерьез. Линейный продюсер сидел на корточках, прислонившись спиной к двери вагона, и, обхватив голову руками, тихонько покачивался. Диму он не заметил и даже на шаги и хлопанье дверей не обратил ни малейшего внимания. Разумеется, Полуянов не стал несчастного наркошу трогать и проследовал своим путем.

Еще через десять минут похода по вагонам он отыскал милиционеров. Однако до того момента произошло событие, которое в корне изменило суть просьбы, с которой он хотел обратиться к старшему из них — довольно славному (хотя и не без некоторой вредности) юному лейтенанту.

Глава восьмая

Подумать только! Совсем недавно — и трех лет не прошло! — она считала главной своей проблемой подступающую старость, с каждым годом проявляющееся в новых деталях увядание. Ей еще пятидесяти не было, когда она вдруг, в одночасье, поняла смысл главной коллизии «Фауста». Всю жизнь прежде ей казалось: какая чушь! Что за чепуха: продать свою бессмертную душу дьяволу — и за что? Ладно бы за миллионы денег, или неземную любовь, или жизнь вечную — нет, всего лишь за молодость. За какую-то там молодость!

Но на пороге золотого своего юбилея Эльмира неожиданно, в один момент, осознала: да, молодость! Да! Это такая ценность! Как же она о ней раньше не задумывалась? Насколько все было тогда легче! И вставать по утрам. И замечательно выглядеть. И пленять мужчин. И на сцене играть. И подниматься по лестнице. И жить. И дышать…

После того как пришло понимание, как она осознала ценность, Эля, подобно старику Фаусту, готова была отдать за молодость все. Все, что у нее было. Любые драгоценности. И деньги. И всевозможные атрибуты комфорта и статуса: квартиру в центре, дачу, машину… И самое дорогое для нее — талант. И даже, разумеется, бессмертную душу…

Только ей никакой Мефистофель сделки не предлагал. Ее желания любой ценой вернуть юность — даже Вельзевулу ради того продаться! — потусторонние силы не замечали. Да и нет их, никаких потусторонних сил. Она, пионерка пятидесятых, комсомолка в шестидесятые и партийка с начала восьмидесятых, всосала материализм с молоком матери. Знала, как дважды два, что нет ни бога, ни черта. И всю жизнь верила только в собственные силы. В свой талант, и обаяние, и умение нравиться, возжигать, и в свой ум, свою удачу. И все на свете, что хотела, она вырвала у жизни, не заключая сделок с загробным миром. Своими руками.