Джим Томпсон - Убийство
Я зашла в ванную, сполоснула лицо холодной водой и смазала кремом. Потом долго лежала в тепловатой воде, зачесав волосы наверх.
И все пыталась убедить себя в том, что в моих словах не было ничего обидного насчет того, что мама ничего для меня не делает. Я все повторяла одно и то же и понимала, что во многом права. Но мне по-прежнему было не по себе, я сама себя стыдилась. Она всегда делала все, что могла. И не была виновата в том, что папа не оставлял ей никакой возможности...
Например, прошлой весной, когда я заканчивала школу, она оказалась из-за меня в сложном положении. То есть из-за того, что согласилась мне помочь. Я попросила ее, чтобы она помешала папе прийти на выпускной акт. Я говорила, что просто умру, если он там появится, что одноклассники и так терпеть меня не могут, а если он придет, то будет еще хуже.
— Ты сама знаешь, как это будет! — кричала я сквозь слезы. — Он ни за что не согласится прилично одеться, а потом начнет расхаживать там, и фыркать, и насмехаться над другими родителями, и вообще это ужасно. Он всегда так себя ведет! Если он придет, я просто не пойду, мама! Да я сквозь землю провалюсь со стыда!
Мама растирала себе руки и что-то бормотала, и вид у нее был озадаченный. Она сказала, что я не должна так относиться к отцу, что она, пожалуй, намекнет ему, чтобы он вел себя как следует.
— Прямо не знаю, что еще можно сделать, — заключила она. — Он собирается пойти, и я не представляю...
— Я придумала как. Ты можешь сделать вид, что заболела, а без тебя он не пойдет. Так что теперь не говори, что ты не знаешь как, а там решай сама.
Мама все бормотала и растирала руки, а потом сказала, что, пожалуй, сделает так, как я прошу, хотя это ей не по душе.
— Он страшно расстроится. Виду, конечно, не подаст, но расстроится.
— Еще бы! Естественно, он расстроится, ведь он упустит такой повод потрепать мне нервы. Я просто не вынесу, если он пойдет.
— Но для него это так много значит. Понимаешь, он не получил почти никакого образования, меньше даже, чем я сама. А теперь его родная дочь заканчивает школу, и для него это...
— Если он там будет, я не пойду, мама! Из дома убегу! Я... Я Убью себя!
Я не на шутку разбушевалась и наговорила еще много громких слов. Я разнервничалась так потому, что как раз в то время начала встречаться с Бобби Эштоном, хотя тогда он не нравился мне еще так сильно, как сейчас... впрочем, это не важно. Прошло уже много времени, и мне неприятно вспоминать про этот случай. По крайней мере, если вернуться к моему рассказу, я сумела настоять на том, чтобы папа не приходил на выпускной акт. Я скандалила, рыдала и сыпала угрозами до тех пор, пока мама не пообещала мне свою помощь.
Она согласилась притвориться больной и удержать папу дома.
Когда в тот вечер он вернулся домой, мама лежала наверху в постели. Я разогревала на кухне ужин и слышала, как он вошел и прошел через столовую. И сразу же почувствовала, как он буравит меня взглядом, стоя на пороге кухни. Он ничего не говорил, а просто стоял и таращился на меня. От страха я уронила на пол ложку, а когда стала ее поднимать, то отвернулась от плиты и тут увидела его. И в первый момент не узнала. В самом деле не узнала. Он переоделся еще на работе, и теперь был так разодет, — никогда бы не подумала, что он может так выглядеть. Раньше я ни разу не видела его таким... и потом тоже не видела.
На нем был синий костюм с иголочки, очень стильный и выбранный со вкусом, новый серый хомбург[4], новые черные туфли, новая белая рубашка и галстук в тон костюму. Я никак не ожидала, что он может выглядеть таким красивым и даже утонченным. От удивления я даже перестала бояться.
— Ты... папа... Откуда... — промямлила я.
Он улыбнулся, скрывая смущение.
— Заглянул на распродажу, — бросил он грубовато, — и прихватил вот это.
Он протянул мне маленький сверток. Я кое-как развернула его и увидела бархатную коробочку. А в ней лежали часы. Платиновые часы с бриллиантиками.
Я вытаращила глаза, да так и застыла, хорошо хоть «спасибо» сказала. А сказать еще что-нибудь я не решилась. Я была в таком состоянии, что могла бы запустить в него этими часами.
Понимаете, про часы я намекала не один месяц. Я долго приставала к нему — насколько только с ним это вообще возможно. А в ответ слышала только фырканье и насмешки. То он спрашивал, для чего мне вдруг понадобились часы, то объявлял, что кроме хорошего будильника мне вообще ничего не нужно, или ворчал, что все эти дурацкие часы — просто хлам.
Так, значит, он так говорил, а сам все это время собирался их купить.
И представлял себе, как разоденется во все новое и никто его не узнает.
— Тут еще кое-что. Стащил на кладбище.
Он выложил на стол коробку со стеклянной крышкой. В коробке была орхидея.
Кажется, я опять сказала «спасибо». В тот момент я плохо соображала. Так мне стало стыдно и страшно, что я не помню, что говорила. И сказала ли вообще хоть что-нибудь.
— Где мать? — спросил он. — Неужто вместе с очистками выбросила и себя на помойку?
— Наверху, — ответила я. — Она лежит.
— Что это она разлеглась? — Он было расхохотался, но тут же оборвал свой смех. — Что с ней? Да говори же! Она не заболела?
Я кивнула и сказала, что да, она заболела. Целый день я готовилась произнести эти слова, так и этак вертя их в голове, и вот теперь они выскочили из меня прежде, чем я опомнилась.
К тому же выбора у меня и не было. Ведь мама не могла знать, что теперь ей не нужно притворяться больной. А попытайся я изменить историю, которую мы с ней придумали, ей не избежать объяснений с папой. Нам обеим их не избежать.
Так что, естественно, я запиналась и была бледной, а он решил, что это я из-за мамы. Он выругался и тоже слегка побледнел.
— Что с ней такое? Когда ей стало плохо? Почему ты не позвонила мне на работу? Что сказал доктор?
— Ничего, — промямлила я. — Не думаю, что у нее что-то серьезное.
— Не думаешь? Ты хочешь сказать, что не вызвала доктора? Твоя мать больна, а ты... О Господи!
Он побежал в коридор к телефону и позвонил доктору Эш-тону, чтобы тот приехал как можно скорее. Потом устремился наверх, будто с усилием переставляя ноги...
Приехал доктор. Папа спустился ко мне на кухню и стал нервно расхаживать туда-сюда. Он ворчал, ругался и задавал мне бесконечные вопросы.
— Проклятие! Ты могла бы мне позвонить. Или сразу вызвать доктора. Не понимаю, какого черта ты...
— Папа, — отвечала я, — мне не кажется... то есть я уверена, что у нее нет ничего серьезного.
Он снова выругался:
— Да как ты можешь быть уверена, черт возьми? С чего это вдруг она заболела? Двадцать лет была здорова, и вдруг...
— Папа...
— Лучше ей выздороветь, честное слово. Если она... Устрою ее в больницу, и без моего разрешения она оттуда не выйдет. Найду настоящих врачей, чтобы за ней смотрели. Что? Проклятие, если хочешь что-то сказать — говори, не мямли!
Я попыталась сказать ему правду, но у меня ничего не получилось. Он не стал меня слушать, когда я дошла до того, что мама на самом деле здорова. Потом он опять выругался и сказал, что, может быть, я и права: видимо, у мамы и в самом деле нет никакой болезни.
— Наверное, просто переутомление. Она слишком много работает. Так ты считаешь, что ничего серьезного?
— Папа, я все пытаюсь сказать, что...
— Конечно, конечно. — Он кивнул. — Вас любой пустяк способен вывести из строя. Ты только не волнуйся, все будет отлично. Волноваться не о чем. Док живо поставит маму на ноги, и мы все вместе пойдем на праздник. И прекрати свое проклятое нытье, воешь, как собака на покойника.
Я расплакалась:
— Папа, ох, папа... я так ужасно себя чувствую...
— Так чувствуй себя по-другому. В том, как ты себя ведешь, нет ни капли здравого смысла. Мама будет молодцом и...
По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:
— Как она, док? Что с ней?
— Для женщины ее возраста, — отвечал доктор Эштон, — ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.
Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, — так бывало всегда, когда он злился.
— О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...
— Ваша жена здорова, — отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. — Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?
— Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. — Он открыл входную дверь и ступил за порог. — Очевидно, они этого не ожидали.
— Проклятие, слушайте, вы... — начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.
— Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.
