Николай Зорин - Интервью со смертью

– Все о’кей, – сказала я жизнерадостным тоном идиотично доброжелательной американки-соседки, – вы мне тоже сколько раз помогали. Только у меня просьба: если Лев Борисович позвонит или зайдет, не говорите ему, что я здесь.

– Хорошо. – Он удивленно пожал плечами. – Что-нибудь случилось?

Я рассказала ему, что увольняюсь из «Происшествий», что собираюсь в корне поменять свою жизнь, что Годунов по этому поводу весьма опечален и сопротивляется, что с Главным они как-то уж слишком быстро спелись – мне это неприятно и странно, – что статьи мои… В общем, я ему все-все рассказала и почувствовала необыкновенное облегчение. Он слушал внимательно, не перебивая, сочувственно кивал, сочувственно покряхтывал и покашливал. Тогда я совсем разошлась, и откровения мои стали вовсе уж откровенными.

Я курила предложенные Василием Максимовичем сигареты – одну за другой, как сто лет уже не курила, и рассказывала, рассказывала. Он слушал, сочувствовал, сопереживал, а я рассказывала. Так пьяного человека иногда прорывает – молчуна по жизни, накопившего за годы и годы скрытности глыбы откровений. У меня никогда не было подруги, не было друга – Столяров не в счет, с ним я не была откровенна, но он все про меня и так знал. Я и про Одессу Василию Максимовичу рассказала, и про сообщения, которые приходили на мой телефон, а теперь не приходят, потому что мобильник потерян, и мне очень грустно. Только о своих подозрениях, кто убийца, промолчала.

Как же я разболталась, боже мой, как разболталась! Но мне не было стыдно, и я чувствовала, что наутро не постигнет меня похмельный синдром. Слова вытекали, как рвота после долго сдерживаемой тошноты, – и организму становилось все легче и легче. Не знаю, до каких откровений я дошла бы в конце концов – может, и о подозрениях своих рассказала бы, если бы не помешали – зазвонил телефон. Глухо, неотчетливо зазвонил, будто из другой звуковой параллели. Василий Максимович встрепенулся, удивленно послушал перезвон, словно не знал, что у него имеется телефон. Поднялся, обвел комнату взглядом:

– Не понимаю, куда я его…

Телефон отыскался под ворохом газет. Василий Максимович снял трубку, лицо его почти сразу же приобрело какое-то недовольное выражение.

Я вышла из комнаты, чтобы не мешать. Пробралась на кухню, перелезла через сваленные в коридоре коробки. Здесь действительно царил полный хаос: одежда, папки с какими-то бумагами и даже мебель были перенесены из комнаты. Расчистив себе место, я уселась на подоконник. Под руку попался хрустальный магический шар, вроде того, который показывают в заставке рекламы НТВ, – симпатичная, но совершенно бесполезная вещь, очевидно подарок, сам себе человек такое не купит. У меня тоже был когда-то похожий шар, да и сейчас, кажется, где-то валяется. Я покрутила шар на ладони. Да, подарок случайно приглашенного на торжество лица, которое не знает интересов и вкусов хозяина. Или на работе подарили, на Двадцать третье февраля: дорогим защитникам Отечества от прекрасной половины человечества в лице милых дам нашего Пенсионного фонда. Каждому вручили по шару. Лучше бы выдали денежную премию! Нам тоже вечно дарят какую-то ерунду. На прошлое Рождество, например, презентовали по авторучке с китайским псевдозолотым пером. Ну кто сейчас пишет чернильной ручкой? Не совсем понятно даже, как ее заправлять, да и чернила можно раздобыть разве что в антикварной лавке.

Василий Максимович задерживался. О чем и с кем он может так долго разговаривать по телефону? Как же не вовремя ему позвонили! Мне вдруг стало обидно и грустно, заболела голова. Я приложила шар ко лбу, прокатила от виска к виску и чуть не выронила из руки – на лету уже подхватила. Испуганно оглянувшись на дверь, положила шар в небольшую коробочку, которая лежала тут же, на подоконнике, – ну его, еще ненароком разобью, а вдруг это для Василия Максимовича вовсе не бесполезная вещь, а дорогая память? Мой серебряный Рак на цепочке тоже кому-то может показаться обыкновенной безделушкой.

На душе стало совсем нехорошо, мучительно захотелось продолжить свою исповедь – где вы, Василий Максимович? Отпущения грехов, очищения – вот чего мне не хватало всю жизнь.

Из коридора послышались долгожданные шаги – шаркающие, спотыкающиеся, с трудом преодолевающие препятствия. Дверь скрипнула – Василий Максимович возник на пороге кухни. Ну наконец-то! Сейчас…

– Кира! – Он посмотрел на меня каким-то невыразимо трагическим взглядом, покачал головой, словно обдумывая причины вдруг свалившегося на него несчастья.

– Что случилось, Василий Максимович? – сочувственно спросила я, не его жалея, а себя: продолжение исповеди, кажется, откладывалось…

– Мне звонила сестра моей бывшей жены, – проговорил он в какой-то тоске и ткнулся лбом в косяк двери. – Петя погиб.

– Петя?

Я не знала, кто он, этот Петя, никогда от Василия Максимовича о нем даже не слышала, но мне вдруг представилось, что он и есть тот мальчик-мужчина, убитый сегодняшней ночью.

– Племянник жены. Лена, ее сестра, уезжала из города по путевке, вчера вечером вернулась. Он уже две недели как убит.

Две недели, слава богу, не он!

– Вечером-то она не сильно забеспокоилась, думала, гуляет где-то. Всю ночь прождала, надеялась, вернется, а утром…

Ну конечно, не он! Того и звали как-то по-другому, Бородин говорил… Как же он говорил?

– Обзвонила всех знакомых – никто его давно не видел. У соседей спросила – то же самое.

Не он! Он не имеет ко мне отношения.

– Она одна, без мужа, родственников у них в городе никаких не осталось с тех пор, как жена моя переехала с новым мужем.

Слава богу, не он!

– В милицию побежала, заявление написала, а через час… Через час ее пригласили на опознание. – Василий Максимович всхлипнул и закрыл руками лицо. – Петя!

Не он, не он. Мне нет до него никакого дела – ему нет до меня никакого дела.

Я с облегчением перевела дух, спрыгнула с подоконника, подошла к Василию Максимовичу, обняла его крепко-крепко, уткнулась в его плечо и с наслаждением разрыдалась.

Глава 3

Расследование Андрея Никитина

Страх. Отчаянный страх. Его Столяров излучал на протяжении всего разговора. Это был тот самый страх, в котором человек увязает, как в дегте, теряет голову и допускает серьезные ошибки. Легче всего вывести человека на признание – это Андрей знал по собственному опыту, – когда он больше всего на свете боится, что виновность его для собеседника станет очевидностью. Такой вот парадокс.

Встретившись со Столяровым и с первых же минут почувствовав, что он просто исходит страхом, Никитин почувствовал жалость и в то же время внутренне порадовался: преступник обнаружен, дело подходит к концу, остаются лишь незначительные доработки. Раз так боится, подумал Андрей, значит, виновен, раз дошел до такой степени ужаса, значит, вину свою осознает вполне, мучается от сознания содеянного (своей загубленной жизни жалеет или жертвы – не важно) и готов любой ценой избавиться от этого ужаса. Стоит только слегка его подтолкнуть (например, ненавязчиво намекнуть, что о его делах уже все известно) – и клиент готов.

Так думал Андрей – и попал впросак. Признание действительно последовало, но совсем не того рода, какого он ожидал. Руслан боялся не за себя, за Киру. Исповедь, которой добился-таки Никитин, представляла собой страстную речь хорошо подготовленного адвоката в защиту Самохиной.

Подробно и откровенно – слишком подробно и откровенно! – Столяров рассказал о любви Киры Самохиной к своему счастливому сопернику, человеку недостойному во всех отношениях – Алексею Тучкову, который, как оказалось, не Алексей Тучков вовсе, а известный киллер Артур Кельвейн. Столяров рассказал о том, что произошло в Одессе, о том, как Кира проходила курс реабилитации у психотерапевта. О том, что психотерапевт открыл и развил у нее необычные способности к предвидению. О том, как эти самые способности Кира стала использовать в своей работе. О том, что до сих пор она не смогла свою любовь к Алексею изжить до конца, что продолжает ждать его и не верит, что он наемный убийца. Что приступы острой тоски накатывают на нее, и тогда она становится совершенно больной и вряд ли отвечает за свои поступки.

– Она не виновата, – заключил он горячую речь, – в любом случае не виновата.

Андрей записал адрес психотерапевта, у которого лечилась Самохина, и вышел от Столярова со смешанным чувством жалости, неловкости и недоумения. С одной стороны, этот, по существу, несчастный мужик был ему симпатичен, с другой стороны, остался какой-то неприятный осадок после их разговора, причину которого Андрей никак не мог определить. Считает ли Руслан Самохину виновной в совершении этих убийств, понять было трудно, одно ясно: он очень боится, что так посчитают другие, а еще хуже – что все именно так и окажется. К способности Киры видеть картины Руслан относился с какой-то прямо-таки оголтелой ненавистью, как к проявлению серьезной и очень постыдной болезни, вроде сифилиса. Будь Столяров сам журналистом, можно было бы объяснить такое отношение завистью, а так… Странно это, очень странно. Возможно, из-за этого и появился тот неприятный осадок, который остался после их разговора.