Франк Тилье - Медовый траур
– Если так будет продолжаться, сердечный приступ мне обеспечен! – обозлился я, выхватил трубку и, с трудом унимая дрожь в пальцах, объяснил Сиберски, что все у нас в порядке…
Ступеньки уходившей вниз винтовой лестницы завывали под нашими шагами – баржа на свой лад нас приветствовала.
Когда лучи фонарей (собственно, только моего, у Дель Пьеро был с собой фонарик-ручка) взрезали тьму, на стенах узкими лезвиями протянулись наши тени, и мы обнаружили две металлические двери, правая вела в машинное отделение, левая – в трюм. Я, с оружием в руке, вошел в трюм, моя напарница тем временем повернула ручку второй двери.
В крохотном, наглухо закрытом тамбуре скупо роняла ватты красная лампочка, гудел дизель-генератор с электронной системой включения, под пол уходили пять электрических кабелей, черпавшие из него энергию. Я увидел прямо перед собой сдвижную панель, но даже не успел до нее дотронуться – сзади что-то запищало, гул прекратился, в тесной клетушке стало темно. За спиной что-то скрипнуло. Потянуло сквозняком. В глаза ударил слепящий свет. Шарящие руки.
– Комиссар? – спросила Дель Пьеро.
– Постарайтесь все-таки не светить мне в глаза…
Луч ее фонаря ощупал подступавшие к нам стены.
– В машинном отсеке… Там было что-то… типа сигнализации. Думаю… я что-то включила или выключила…
Я наклонился над генератором и попытался его запустить… Безуспешно. Заблокирован, а код нам неизвестен.
– Вы отключили ток… – Я выпрямился, продолжая рассуждать вслух: – Но зачем здесь установили такую систему? Зачем отключать ток? Или, вернее… Вернее, наоборот: зачем ему понадобилось, чтобы генератор работал в его отсутствие?
Некоторое время мы смотрели друг на друга, не находя ответа. Зачем на пустой барже включенное электричество?
Я в последний раз внимательно оглядел тамбур. Железо, пыль, болты.
– Продолжим.
– Постойте! – крикнула Дель Пьеро. – А если здесь ловушка? А вдруг… там нас ждут насекомые-убийцы? Или… бомба, или… что-то еще в том же роде?
– Скоро узнаем.
– Нет! Я… я думаю, не надо этого делать! У меня… плохое предчувствие.
– Да ну вас с вашими плохими предчувствиями… Если хотите, можете вернуться в лодку. А я войду – с вами вместе или один.
Она шагнула вперед:
– Со мной.
Нам пришлось очень сильно надавить, чтобы сдвинуть железную стенку.
И тогда он оттуда вырвался, сомкнул вокруг наших лиц свою огромную челюсть с остро заточенными зубами. Холод.
– Здесь можно замерзнуть насмерть… – поежившись, пробормотала Дель Пьеро. – Что бы это значило?
Я, уже начиная дрожать, посветил влево, потом в глубину. Стены в этом более просторном отсеке были покрыты толстым слоем звукоизолирующего материала. Я направил луч фонаря в потолок, и свет брызнул мне в лицо.
– На потолке огромное зеркало! Это еще зачем?
Сбоку – большой кусок ткани, подвешенный на стальной проволоке и делящий комнату надвое. Мы продолжали водить фонарями по комнате, и вдруг комиссарша, приглушенно вскрикнув, замерла:
– Господи Иисусе, Пресвятая Дева…
Проследив за направлением ее взгляда, я высветил искусственным солнцем… лицо. Сомкнутые веки, сжатый рот с потрескавшимися синевато-сиреневыми губами.
Голое существо, кожа на теле покрыта насечками, изрезана ножом, запястья скованы ржавыми наручниками. Длинные свалявшиеся светлые волосы лежат на израненных плечах неподвижно, застыв вместе с этим загубленным юным телом. С той стороны занавески по углам валяются еще две пары наручников с пятнами крови на застежках. Ни подстилок, ни одеял. Только миски с водой и ведра с гниющими экскрементами. И два кондиционера у стены. Оба выставлены на минимум. Десять градусов.
Пока Дель Пьеро собиралась с силами, я, нахмурившись и пытаясь проглотить вставший в горле комок, с опаской приблизился к девушке. В едкой вони, пропитавшей ледяной мрак, нарастал запах смерти. На стенах – окрашенные кровью царапины… Куски ногтей и даже целый ноготь большого пальца, торчащий из пенопласта…
Я присел, зажимая ладонью рот, и стал разглядывать порезы. Руки, грудь, бока, бедра, икры… – да на ней живого места не оставили! Я посветил на девушку фонарем. Что-то здесь было не так. Раны не кровоточили. В них…
Внезапно по телу несчастной пробежала дрожь, веки ее разлепились, открыв бешеные черные зрачки, руки вцепились мне в волосы, яростно потянули за них, и раздался душераздирающий рев. Я сморщился от боли, Дель Пьеро стала меня оттаскивать и тоже заорала:
– Она жива! Господи! Она жива!
Мария Тиссеран свернулась клубком, уткнулась головой в колени. Меня окатило ужасом, я вдруг понял: этот воск в ранах…
Это прополис!.. Застывший на холоде жидкий прополис остановил кровотечение! Ни с чем не сравнимая пытка, постоянно приближающая и отдаляющая смерть, словно накатывает и отступает жгучая соленая волна. Я видел цепи по углам за занавеской, я представлял себе родителей Марии, впившихся глазами в зеркало на потолке, в отраженную в нем картину мерзкого надругательства, представлял, как они молят Бога положить конец этим мукам… Они умерли и так и не узнали, как долго чудовище будет истязать их дочь…
Дель Пьеро медленно распрямилась. На лице ее была написана великая материнская скорбь.
– Надо… вызвать… «скорую помощь»… Сделайте это… комиссар… Прошу вас…
Сеть не ловится – конечно, через весь этот металл…
Я выбежал наружу, вызвал медиков. Солнце набирало силу, туман рассеивался, жара нарастала, расползалась по проклятому железу…
– Дверь! Надо закрыть дверь! – завопил я, снова скатившись вниз.
Что там на термометре? Уже на три градуса больше!
Я задвинул панель изнутри, в отчаянии уставился на Дель Пьеро.
– Если температура поднимется, прополис растает! Черт! Надо… надо включить ток!
Мне надо позвонить. Я снова открыл дверь. Ртуть дрогнула.
Дель Пьеро с бесконечной нежностью гладила лицо обреченной девушки, а та дрожала от запредельного ужаса и уже не стонала, просто лежала с открытым ртом, словно выдыхала переполнявшую тело боль. И ничем ее было не утешить.
Запястья Марии кровоточили, – видно, она бесконечно долго, раз за разом, старалась освободиться от наручников, и всякий раз, стоило ей пошевелиться, на истерзанной плоти вспухали кровавые пузырьки. Раны раскрывались, прополис под напором красной волны менял цвет, теперь он был светло-желтым, а ртуть в градуснике все поднималась, вот-вот лава хлынет наружу, унося с собой жизнь.
– Не двигайтесь! Не шевелитесь! Прошу вас!
Четырнадцать градусов. Солнце в слепом бешенстве навалилось на железную крышу, скоро жара станет смертельно опасной. Между ногами Марии пробилась пурпурная струйка. Сколько раз эту девочку насиловали, унижали, били на глазах у горящей в лихорадке матери, у измученного пытками отца? Я сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, я вспоминал свой изрезанный ясень и располосованные афиши в комнате этой мученицы. Что же он за чудовище? Почему? Почему? Почему?
Мои глаза метались в орбитах, гнев проступал наружу через все поры вместе с омерзительным липким потом – ни от того, ни от другого не избавиться. Я резко вскочил и, преодолевая гнетущее чувство бессилия, потянулся рукой ко второй панели:
– Надо посмотреть, что там еще прячется… Присмотрите за ней…
Дель Пьеро кивнула и поцеловала девушку в лоб.
Я отодвинул и тотчас снова задвинул панель. Высветил лучом фонаря бездны неведомого. Матрас на полу, маленький столик, заставленный репеллентами, заваленный упаковками таблеток хинина и витамина B6. В глубине – расшатанный стул и хромоногий стол с грудой покрытых плесенью книг.
И везде рисунки углем, приклеенные скотчем к стенам и стальному потолку. Десятки, сотни рисунков. Картины, дышащие ужасом, полные злобы. Двое с перекошенными лицами тянут руки к скорченному детскому телу. Огромные серые челюсти зависли над покрытой пауками постелью. Гигантские комариные хоботки протыкают мрамор гробницы. И повсюду грозовое небо с молниями, прорывающими скопище безобразных туч. У меня закружилась голова. Здесь не осталось ни одного свободного сантиметра поверхности. Зло. Зло развернуло свои длинные черные щупальца.
Я еще немного покружил на месте, каждый раз выхватывая лучом из темноты новые мерзости. Увидел на столе постер – цветную репродукцию картины из коллекции Лувра, – и сердце у меня на мгновение замерло. «Всемирный потоп».
Голые переплетенные тела, захлестнутые бушующей водой. Подмятые волнами дети, бессильно взывающие к Господу женщины, пытающиеся спастись от небесного гнева мужчины… Хаос изломанного горизонта и разъяренного моря. Вода крушит хрупкие лодочки, а на заднем плане качается на пенных гребнях удаляющийся ковчег.
Постер придавлен четырьмя железками по углам, чтобы не скручивался. На картину направлены две лампы. Убийца рассматривал ее, очень внимательно изучал. Так и вижу, как он обводит пальцами фигуры гибнущих, не пропуская ни одного поникшего тела, как сладострастно облизывает губы… Чего он искал в этой гекатомбе?
