Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов
Колька не вмешивался, понимая, что рискует получить с двух сторон одновременно. Анька начала следующий раунд обмена ударами:
– Мне тетенька писала про вас.
– И что?
– Любила.
– Я ее тоже.
– Любили, да медлили.
– Ты мне лекции про мораль не читай. Сама-то точно ли сперва замуж вышла и лишь потом родила? – спросил Сорокин, и на мгновение Кольке явился прежний циклоп ядовитый, язвительный – увы, лишь на долю секунды.
Анька, вспыхнув, отрезала:
– Не обо мне речь. Она про Машкина тоже писала.
– Что про Машкина?
– Что странный, прохода не дает, блуждает за ней, как тень. То ругается, то в ноги падает. То анонимки пишет на нее, то ей же – любовные послания.
– Перестань, Анюта. Этот дурачок при чем?
– Может, и ни при чем, а может, и при чем. Я вам изложила – вы и думайте. Вон Колька не даст соврать: мое дело вопросы задавать, а ваше – ответы искать.
Сорокин вяло утер лоб:
– Чье – «ваше»? Мое? Инвалида полудохлого? Я под подпиской о невыезде. Отстранили от командования даже нашей помойкой.
– Ручки сложили?
Он не ответил.
– Ну вот что, – помолчав, снова начала Анька, – времени нет, уезжаю. Жаловаться, права качать не стану, буду молчание хранить гробовое. И с вами слова не скажу больше до самой смерти.
– Чьей? – криво усмехнулся Сорокин.
– Вашей, – жестко ответила она, как гвоздь забив в гробовую крышку. – Вашей. Вот станете помирать сегодня-завтра-послезавтра… а помирать будете долго, это я вам точно говорю. И будете мучиться, что совесть нечиста, что могли что-то сделать для нее – при жизни и после ее смерти, но не сделали. Все у меня.
Не попрощавшись, резко повернулась, пошла прочь.
Мысли Кольки заметались. Он понимал, что права Анька, и вся его натура рвалась повторить ее демарш, гордо плюнуть на труса в больничном халате, которого только его гнилой ливер интересует.
Но ведь это же Сорокин, капитан Николай Николаевич, язва ворчливая, но верный друг, который ни разу не подвел, не предал. Причем и не только Кольку, но и кого бы то ни было. Человек, которому его отец обязан новой жизнью, честью – всем. Сорокин не бросал слов на ветер, и если прямо сейчас он говорит, что ничего не может поделать, то не плеваться на него надо, а… что?
И Колька понял, спросил то, о чем не спрашивал у капитана никогда:
– Чем помочь?
– Апельсинов принеси с мышьяком, – огрызнулся Сорокин.
– Как скажете, – мирно согласился Пожарский. – А ежели без сердца, спокойно, Николай Николаевич? Чем я могу пособить?
И капитан остыл. Ухватив парня рукой за шею, притянул, ткнулся лбом в лоб:
– Я всегда знал, что на тебя можно положиться. Добрый. Пожалел, спасибо. Чем пособить-то… пособишь. Помалкивай пока обо всем этом. Усек?
– Ясное дело, – глядя в упор, подтвердил Колька.
– Как выпустят – обязательно наведаюсь. Вот тогда и поможешь. Я нынче ноль без палочки, лицо неофициальное, Палыча или Саныча просить не стану – им по шапке прилетит.
– Плевать.
– А тебе и вправду плевать. Поможешь?
– Да, – без тени колебания отозвался парень и, отстранившись, поспешил уточнить: – Только не потому, что вы – мне, я – вам, а лишь по доброй воле. В память о Тамаре и для Аньки. И для справедливости. Много там странного увидел, в казарме. Ковровая дорожка пропала – значит, кто-то стащил. Стало быть, еще кто-то в доме был, а сосед говорит – не было его, в кино ходил. И провода от телефона.
– Что – провода?
– Провода от телефона вырвались. Они, может, и старые, но чтоб так, оба сразу? И немедля после несчастья?
– Провода, – повторил Николай Николаевич, – телефон…
– И вот это все, – продолжал парень, торопясь. – Был полный порядок в комнате, чистая скатерть на столе. Тамара аккуратная, не могла с ногами влезть на стол.
– Телефон. Провода, – снова почему-то произнес капитан. – Старый я дурень. – И, точно опомнившись, похвалил: – Верно мыслишь, тезка, верно. Все правильно изложил. Пусть подозрения к делу не подошьешь, но они направление мысли дают. Надо обмозговать. Ты говоришь: не могла она то, не могла се – тем, кто ее лично знал, это, может, и очевидно. Однако с делом работают другие, Тому не знавшие. Понял?
– Да понял.
– Им не подозрения, не интуиция, им доказательства нужны. Следовательно, надо на ситуацию посмотреть их глазами, отстраненными, посторонними – и искать доказательства. Объективные, понимаешь?
– Угу…
– Вот и добре. В этом направлении будем работать. Теперь беги, успокой Аньку. Только об одном прошу: не обещай ничего. А то не выйдет ничего, не успею, сдохну – неловко получится.
– Вам нельзя, – улыбнулся Колька и, распрощавшись, пошел было к выходу, но вернулся, чтобы передать позабытый привет от Киселевой Лены.
И очень обрадовался тому, что капитан стал вдруг снова на человека похож, не на сдутый бычий пузырь.
– Вот спасибо. Хоть кто-то помнит.
– Все помнят, не говорите ерунды, – отмахнулся Колька и поспешил выполнять указание уже относительно Аньки Моховой.
6
Колебался Санька, колебался, но, помимо похода к Цукеру, в голову ничего не приходило. И, как на грех, наведавшись в библиотеку, Приходько на него и наткнулся.
«Смотри-ка, культурный книгочей».
Нынче понедельник, палатка не работает, потому Рома культурно отдыхает, с редким знанием предмета толкуя с Ольгой о каких-то неслыханных вещах. А Светка – и эта тут! – распахнув рот, слушает, совершенно позабыв об учебнике, раскрытом перед нею на столе.
– Не могу поверить. Вы, Ольга, человек исключительно начитанный, говорите серьезно? Неужели же какие-то сомнения в том, что Анна Андреевна[9] – одесситка?
– Трудно поверить, что она не ленинградка, – заметила Оля, к удивлению Саньки, сконфуженно, – по ритму стихотворений…
– Я принесу вам книгу и несколько газетных вырезок, у меня есть, сами сможете убедиться.
С таким жаром говорил, что даже Оля улыбнулась:
– Бросьте вы, развоевались. Верю, не нужны мне ваши доказательства.
– А я вот настаиваю, – не унимался он.
И тотчас принялся читать на память странные, непонятные строчки о чем-то, что унеслось прозрачным дымом, истлело в глубине зеркал, а еще о каком-то безносом скрипаче. Видимо, читал очень хорошо, по крайней мере, с выражением. Правда, Санька решил, что речь идет о сифилитике, не сдержался и хрюкнул. Ольга, заметив его, опомнилась, прикрыла заискрившиеся глаза, а когда открыла, они уже были совершенно обычными, строгими.
– Привет, Санька. Чего тебе?
– «Служебное голубеводство» есть? – брякнул он.
– Это школьная библиотека, не Ленинка, – колко напомнила Оля. – На что попроще не согласишься? Хотя была где-то подшивка «Русского голубеводства» от девятисотого
