Безмолвие - Джон Харт
«Она всегда думала только о себе, твоя мать. Слишком любила себя, слишком важничала и считала, что место, где она родилась, не для нее. Ты это тоже отпусти. — Старуха поцеловала ее в голову. — А теперь закрой глаза и скажи, что видишь».
«Вижу черноту».
«Чернота — это хорошо. Твоя чернота и моя. Что еще?»
«Ничего», — сказала девочка и подумала, что это всё.
Но нет.
Пальцы сжали ее запястье, и маленький блестящий нож разрезал кожу на ладони. Девочка вскрикнула, но старуха была как камень: мертвые глаза — белые и твердые, рот — суровая, жесткая линия. Она прижала окровавленную ладонь к коре дерева. «Вот мы кто. Говори. — Девочка плакала. Старуха прижала сильнее. — Это история. Это жизнь. Говори. — Девочка произнесла слова, и старуха улыбнулась. — Ну вот. Теперь ты одна из нас».
«Зачем ты так сделала?»
«Затем, что ценой всегда была боль».
Девочка пососала кровь на ладони — и увидела других женщин: своих бабушек, родную и двоюродную, и тени иных, давно умерших.
* * *
Кри прожила в Пустоши четыре года и знала ее как свои пять пальцев. У нее были свои долгие дни и потайные местечки — ребенок в лесу найдет миллион способов развлечься. Были там и другие люди, но они держались подальше от старух, а на девочку смотрели как будто со страхом. Из-за крови, темных молитв, ужаса перед былым.
Но Кри жила со старухами.
Их было четверо в однокомнатной хижине на краю вырубки. Ужасного в этой жизни хватало, но, зажатая между старухами на древней кровати, она хорошо спала. А если просыпалась или не могла уснуть, они рассказывали ей истории о невольничьих судах и далеком королевстве на склоне большой горы. Жизнь — плетеный ковер, говорили они, а девочка — крепкая нить. Они говорили, что научат ее плести нити, но только потом, когда она будет готова. А пока Кри изучала ритуалы и образы на земле, странные слова и кровь, знакомилась с ножом, маленьким и блестящим. Блеклые шрамы покрывали старух с головы до ног, и печаль не покидала их, даже когда они улыбались. Девочка понимала теперь, что они умирают и что с ними умирает весь привычный для них образ жизни. Но все равно прочесывали лес до самой гущи. В жару и холод. Здоровые, больные, уставшие. Девочка так и не узнала, что они ищут, но старухи бродили по Пустоши, единственные, кто не боялся это делать. Остальные, которых было немного, присматривали за грядками и ловили рыбу в ближайших речушках. Ни вглубь болота, ни к далеким холмам никто ходить не смел. Когда девочка спрашивала, может ли она чем-то помочь, они объясняли, как все устроено. «Мы делаем то, что делали до нас другие женщины. Твое время, может быть, и наступит, но только когда ты повзрослеешь, наберешься разума и станешь сильной».
Для ребенка то была хорошая жизнь, но и ей пришел конец. Первой умерла прабабушка, потом, через два года, — бабушка, а еще через шесть месяцев — двоюродная бабушка. Когда мать наконец приехала, чтобы забрать ее домой, они увиделись впервые за четыре года. Большой город, большой дом с бассейном, который совсем не пах болотом. Мамин новый муж оказался не так уж плох, но девочка употребляла слова, которых он не понимал, и это его раздражало. Кри слышала, как они спорили по ночам: его голос звучал сердито, мамин — умоляюще. Девочка огрызалась, пока могла, но в конце концов они ее сломали. Водили ее в церковь и к терапевту и ругали, когда она резала кожу, танцевала на рассвете или говорила необычные слова. Только в девять лет Кри увидела точно такие же шрамы на руках и ногах у матери.
— Прости, — сказала мать. — Я не должна была отправлять тебя туда.
— Я хочу вернуться.
— Туда ты больше не пойдешь.
Но девочке снились сны. Снились старухи и Пустошь, и даже теперь она была как краска на холсте…
Кри сбавила шаг, оглянулась и посмотрела на белого, который владел этой землей, но ничего настоящего о ней не знал. Он стоял перед обшитым филенкой зданием и думал, что это церковь, хотя это была совсем не церковь.
По крайней мере, не та церковь, какую он себе представлял.
* * *
За два часа Кри добралась пешком до перекрестка, а оттуда на попутке доехала до города. Мать открыла дверь раньше, чем она успела повернуть ключ, и ее хмурое лицо помрачнело еще больше.
— Опять была там, да?
Кри протиснулась мимо нее, бросила на пол сумку.
— Я не сделала ничего плохого.
— Это место для нас — возможность заработать, и ничего больше.
— Как скажешь.
— Ходила к дереву?
— Может быть.
— В церковь?
— Там был тот белый.
— Джонни Мерримон? Он тебя видел?
Кри свернула в коридор, который вел в ее комнату. В маленькой квартире было тихо, слышалось только дыхание матери. Второй муж ушел. И третий, и четвертый.
— Не убегай, когда я с тобой разговариваю.
Но Кри уже закрылась в своей комнате и заперла дверь. Мать хотела продать Пустошь. Кри хотела получить ее секреты.
Старый спор без конца.
Глава 10
Пять лет жизнь Джонни в Пустоши определялась фундаментальным погружением. Рассветное утро было пищей, шаг в реку — купанием. Но девушка прошла в восьми футах от места, где он сидел, и Джонни ничего не почувствовал. Это пугало и злило. Надо признать, в нем взыграло чувство собственника.
Возможно ли, что он и в самом деле потеряет Пустошь?
Вернувшись в хижину, Джонни трижды прочел исковое заявление. Бумаг было много, а текст — такой плотный, как будто написан на иностранном языке.
Джонни бросил документы на кровать и вышел. Нужна была перспектива, и на ум приходило только одно место вне города, куда можно было пойти. Долгая прогулка через холмы закончилась у бара под открытым небом, приютившегося под старым платаном на берегу реки, в трех милях к северу от болота.
Напоминающее скорее гараж, чем настоящее здание, заведение было примерно одного возраста с округом — обшитая досками, некрашеная постройка с видом на реку и холмы. Окнами и дощатым полом могло похвастать одно-единственное помещение; все остальное — железная крыша, земляной пол и почти ничего больше. Джонни оно нравилось потому, что — если не принимать в расчет цвет кожи — здесь никто не проявлял к нему особого внимания. В этой, северной, части округа процветали лишь возмущение, недовольство, бедность да несколько
