Надежда Зорина - Оборванные струны
— Но ведь вы говорили, что преподаете языки. А теперь получается, что вы — врач.
— Не мучайте себя ненужными вопросами. — Она ласково, но немного снисходительно улыбается, будто я все еще там, в детстве. — Вообще меньше думайте, больше принимайте на веру. И не нужно бороться, постоянно бороться с собой и окружающим миром. Пора успокоиться и просто жить.
Женщина поднимается и всем своим видом показывает, что сеанс окончен. Мне ничего не остается, как тоже встать.
— Встретимся завтра, в это же время, — диктует она свои условия, нисколько не интересуясь моим мнением на этот счет. — Только постарайтесь больше не опаздывать.
— До свидания, — бормочу я смущенно, будто извиняясь.
— Всего доброго.
Выхожу из комнаты, собака бежит за мной, останавливается у двери. Мы вместе покидаем эту квартиру.
И вместе идем по улице — собака больше не вырывается вперед, вместе заходим в подъезд, вместе возвращаемся. Я совершенно измотана. Не хочется ни есть, ни пить, ни о чем думать. Но надо покормить Нору и организовать ей какую-нибудь лежанку. Собачьего корма у меня нет, не сообразила купить по дороге. В холодильнике колбаса и сыр. Делаю бутерброды и выкладываю на тарелку. Совсем не собачий получился ужин, но Нора возражать против него не стала — все съела, даже крошки хлебные подобрала. Меня это почему-то страшно умиляет, я опять проникаюсь к ней нежностью. Миски, куда бы можно было налить для нее воду, у меня тоже нет. В кухонном шкафчике, где стоит запасная посуда, которой почти не пользуюсь, отыскивается пиала. Она мне о чем-то напоминает, но сил не осталось вспоминать о чем. Сил ни на что не осталось.
Из одеяла сооружаю подстилку, показываю Норе, где ее место — возле моей кровати, — и ложусь спать. Собака долго ворочается, никак не может удобно устроиться, тяжело, по-человечески вздыхает. Я тоже вздыхаю, сон не идет, мне опять становится одиноко и страшно, как тогда, когда я вернулась из самого ужасного дня моего детства. Я больше не сомневаюсь, что это детство — мое. Женщина, кончившая жизнь самоубийством, — моя мама. Мужчина, которого дочь обвинила в смерти матери, — мой отец. И эта собака моя. Я сделала ей неудобную подстилку, накормила неправильным ужином, потому что все о собаках забыла, но Нора точно моя собака. Нора — это все, что у меня осталось.
Я свешиваюсь с кровати, чтобы ее нащупать, — она тычется мне в ладонь мокрым носом.
— Милая, милая, — говорю я ей и умираю от нежности.
Она издает какой-то свистящий звук, поднимается и запрыгивает на кровать. Лижет лицо, лапой стягивает с груди одеяло, ей нужно быть близко-близко, совсем раствориться во мне.
После бурного взрыва нежности укладывается по-человечески головой на подушку, вытягивается и засыпает. Я обнимаю ее невероятно теплое, невозможно родное тело и успокаиваюсь. Мне больше не страшно, не одиноко, у меня есть моя собака.
* * *На утренней прогулке с Норой я приняла твердое решение: больше никогда не приходить в ту квартиру, никогда не встречаться с этой все знающей про меня женщиной. Она мне дала хороший совет: поменьше думать и не задаваться мучительными вопросами, просто жить. Вот и прекрасно, спасибо ей, на этом и остановимся. Я не хочу узнавать никаких тайн о себе, не желаю пытаться понять, кто я такая на самом деле. В конце концов, какая разница?
Погода стояла прекрасная, и настроение у нас с Норой было бодрым и радостным. Мы забрели довольно далеко от дома: я хотела зайти в зоомагазин и купить все необходимое для полноценной собачьей жизни, но не знала ни одного в округе, и потому мы просто шли по улицам наугад, разглядывая вывески, надеясь, что нам повезет и он сам собой встретится.
Встретился, но не повезло: на крыльце магазина «Золотая рыбка» сидела другая собака, гораздо крупнее, чем моя Нора. Я испугалась и хотела поскорее увести Нору, но та вдруг вырвалась и побежала прямо к той, страшной, собаке. Я зажмурилась от ужаса, вообразив картину гибели, в ушах явственно зазвучал предсмертный крик моего самого любимого, единственно родного существа, представилось окровавленное мертвое тельце… Стояла, парализованная, на грани обморока. Но ничего ужасного не произошло. Они обнюхались и уселись рядом в примерных позах послушных детей, желающих угодить взрослым. И посмотрели на меня одинаковым взглядом, когда я к ним подошла: «Мы будем хорошо себя вести, не волнуйся».
Легко сказать — не волнуйся! Я волновалась все время, пока стояла в очереди, а когда покупала консервы, поводок, миски и прочее, от беспокойства никак не могла сосредоточиться. Хорошо еще, что продавец попался толковый.
Все обошлось, Нора сидела на том же месте, в той же позе примерного ребенка, большой собаки не было — ушла со своей хозяйкой. Но тревога осталась, неясная, неопределимая. Настроение испортилось. И чем ближе мы подходили к дому, тем тревожнее становилось. А дома… Я разбила пиалу, в которую вчера налила Норе воду, собирая осколки, порезалась. Ранка была совсем пустяковой, но сильно кровоточила. Я не переношу вида крови, ни своей, ни чужой!
Как же я тогда смогла совершить убийство?
До обморока не переношу. Обмотала руку полотенцем, чтобы не видеть. Мусорное ведро, в которое я сбрасывала осколки, так и осталось стоять посреди кухни. Нора ткнулась в него мордой, но, не найдя для себя ничего интересного, отошла и улеглась у моих ног. Один, особенно крупный осколок с цветком, лежал сверху. О чем мне напоминает эта пиала? Пиала с цветком неизвестного вида? Перед тем как поехать на злополучный пикник, я пила из нее зеленый чай? Нет, нет, конечно нет. Да и не нужно никаких воспоминаний… И все же… Какую тайну она обо мне хранит? Еще одну страшную тайну?
Я откинулась на спинку стула, закрыла глаза, сосредоточиваясь на воспоминаниях. Меня передернуло от схожести ситуации: точно так же я откинулась и закрыла глаза перед тем, как посетить свое детство. Я же решила, что никогда больше не буду ничего вспоминать, я же решила…
Это в последний раз. Только про пиалу узнаю. Сосредоточусь на этом цветке: розовый, с золотым стеблем. Розовый…
Вспомнила! Ничего страшного! Я купила ее в тот день, когда выписалась из больницы. Увидела в витрине какого-то посудного магазина и захотела купить. Купила, а потом почти не пользовалась.
Я вздохнула с облегчением и открыла глаза — никакой страшной тайны не оказалось. Может, и у остальных событий, которые от меня ускользают, нет никакой черной изнанки? Может, если я все узнаю… Может, действительно, лучше узнать?
Но как же мое решение: ни за что никогда? И эта женщина. Какое право она имеет распоряжаться моими желаниями? Завтра в это же время! И даже не спросила, хочу ли я приходить. Не пойду.
Размотала полотенце, порез почти затянулся, во всяком случае, кровь уже не текла. Но стоило мне нажать на палец, так, для проверки, как он снова раскровенился. Я совсем не переношу вида крови! Но теперь из непонятного мне самой упрямства стала смотреть на выступившую каплю, она набухала, набухала и, наконец, потекла. Меня замутило, я явственно ощутила запах — никакого запаха не было и быть не могло от такого ничтожного количества живой, неразложившейся крови, — но взгляд не отрывала. Я должна была понять. Не знаю что, но что-то понять.
Как я могла совершить убийство, не перенося вида крови?
Нет, не это. Как и за что я могла убить? Разбитый кувшин, осколки в луже воды, порезанная ладонь, кровь. Я разбила кувшин, а потом, убив его, разбила свою жизнь. Теперь собираю осколки, собираю и ранюсь — от вида крови мутит. Разбитый кувшин… Как он связан с тем, что я… И связан ли?
Она, эта женщина, знает. Она все обо мне знает. Но я приняла решение…
Решение — это ведь не клятва. Решение можно и отменить, признав ошибочным. Эта женщина просто хочет помочь, у нее такой ровный, такой успокаивающий голос.
Не знаю, может, и пойду. Там будет видно.
Я стерла полотенцем кровь с пальца. Поднялась, убрала ведро, заклеила ранку пластырем, накормила Нору, сварила себе кофе. На глаза мне попала распечатанная пачка сигарет. А может, и не пойду. Налила кофе в чашку, закурила, проверяя ощущения. К середине сигареты голова слегка закружилась — все так, все правильно, тогда я испытывала то же самое. Поменьше думать, побольше доверять ощущениям, и никакой врач с языковым уклоном мне не понадобится, для того чтобы в себе разобраться. Я — просто я, та, которая в данный момент курит сигарету, та, которая наслаждается прекрасным, хорошо сваренным кофе, та, чьи ноги греет собака. Палец под пластырем немного саднит. Я ощущаю эту небольшую боль, я ощущаю свой палец. И для того чтобы жить, спокойно просто жить, мне совсем не обязательно знать, как и почему мой палец, этот самый палец, нажал на спусковой крючок. Я не пойду к этой женщине. Я к ней не пойду.
Ровно в половине восьмого я стояла перед зеркалом, нанося макияж. Стояла в бирюзовом платье. Мои рыжие волосы отражались пламенем. Губы кривились в легкой, необидной насмешке над собой: все же идешь? Иду! Я подмигнула своему отражению. Иду! Я показала себе язык. Иду, потому что знать легче, чем теряться в догадках, потому что воображение рисует картины куда более страшные, чем воспроизводит их жизнь. Иду, потому что терять мне нечего: самую страшную о себе тайну я знаю: я — убийца, застрелила на пикнике своего мужа, — чем меня можно после этого еще напугать?
