Надежда Зорина - Оборванные струны
— Край отбит! — удовлетворенно говорю я, потрясая своим трофеем.
— Пусть вас это не беспокоит. Посуда бьется, ничего страшного, — успокаивающим тоном говорит женщина.
— Уж не хотите ли сказать, что я ее разбила?
— Оставьте! Это совершенно не важно. Вы бы ли… — Женщина замолкает, виновато улыбается, машет рукой, словно разгоняя дым. — Не важно!
— Нет, договаривайте! — настаиваю я, чувствуя, что вот сейчас раскроется обман, я поймаю ее на несоответствиях и уличу во лжи.
— Ну хорошо, — неохотно соглашается она. — В позапрошлый раз вы кинули в меня этой вазой.
Такого поворота я никак не ожидала. Ставлю вазочку на место, возвращаюсь на диван, откидываюсь на спинку, закрываю глаза. Я должна вспомнить! Но не помню! Мне совершенно несвойственны такие поступки, никогда не приходилось швырять в людей никакими предметами. Зато я помню другое: букетик колокольчиков, неловкие руки мужа и раздосадованный возглас: ну вот, разбилась! Она не разбилась, потому что упала на ковер, вот на этот самый ковер, только край откололся.
— Вазу разбил мой муж, — возражаю я, но не очень уверенно.
— Не нужно перекладывать ответственность на других, — мягко укоряет она. — И не стоит расстраиваться: подумаешь, какая-то дешевая вазочка!
Перекладывать ответственность на других… Кажется, не я ее, а она меня поймала. Я сломлена, растеряна, убита и все же предпринимаю еще одну попытку, чтобы докопаться до правды — до той правды, которая совпадала бы с моей.
— А кувшин?
— Кувшин? — Женщина смотрит удивленно — не понимает, о чем идет речь. Но кувшин точно был, стеклянный кувшин, лужа воды, все произошло на кухне. Только не могу вспомнить на какой. Впрочем, вру я все: сейчас не ее проверяю, а себя.
— Кувшин тоже разбила я? Стеклянный кувшин с водой?
Теперь она потрясена и растерянна. Лицо ее искажается как от боли, искажается ужасом. Но это длится всего несколько секунд. Сначала черты разглаживаются, затем глаза приобретают какое-то торжествующее выражение, она удовлетворенно кивает, говорит себе: я была права, тысячу раз права! — я не слышу, как она говорит, но это и так понятно. Женщина улыбается мне — мною она тоже отчего-то довольна. Хочет что-то сказать, но передумывает и говорит другое:
— Кувшин — это было так давно.
— Давно, — соглашаюсь я, — но разве вы и тогда уже были?
Она опять отвечает не сразу и не то, что ей хочется:
— Пусть вас кувшин не тревожит, все это действительно в далеком прошлом.
— Он порезал руку, — вдруг отчетливо вспоминаю я, — когда собирал осколки.
— Все так, все так. — Она кивает и как-то мечтательно-растроганно улыбается. — Но не приступить ли нам лучше к сеансу? В прошлый раз…
— Я не помню никакого прошлого раза! — наконец осмеливаюсь я признаться: разговор о кувшине почему-то нас сблизил. — И вас тоже не помню.
— Не страшно, — ласково говорит она, и я ощущаю невероятную потребность рассказать ей все, что со мной приключилось. Но никак не находится слов, чтобы начать. Скольжу взглядом по комнате: шкафы, кресла, диван, стол — все это знакомое и страшно чужое, смотрю на собаку — спит у ног женщины, свернувшись клубком, не обращая на меня никакого внимания, будто это не моя, а ее собака.
— Нора! — тихонько зову я.
Она поднимает голову и снова утыкается в ее ноги. Мне становится обидно, и страх возвращается, и желание рассказывать совершенно пропадает.
— Нора! — отчаянно кричу я. На этот раз собака поднимается, подходит ко мне, обнюхивает руку, лижет ладонь и опять возвращается к ней. — Скажите, чья это собака?
— Ваша, конечно.
— Но почему она себя так ведет?
— Как? — не понимает она. — Обыкновенно. Ваша Нора — очень дисциплинированный зверь. Хорошая девочка! — Женщина наклоняется к собаке, треплет ее по загривку. — Умная, хорошая Нора! Она никогда нам не мешает, лежит тихо, как мышка. Ну, не будем терять времени. В прошлый раз мы остановились на том, что чувство вины, которое вы испытываете…
— Чувство вины? — перебиваю я, и опять во мне поднимается протест. — Никакого чувства вины в прошлый раз — две недели назад — еще быть не могло. Я узнала об этом позже.
— О чем вы узнали?
— О том, что… Диск я купила позже!
— Диск? Расскажите мне об этом диске, — ровным тоном, нисколько не смущаясь, спрашивает она. Да имеет ли она право спрашивать?
— Фильм «Эпилог»! Вам об этом что-нибудь известно?
— Расскажите.
— «Расскажите»! — передразниваю я. — Не так-то это и просто.
— И все-таки попытайтесь. Успокойтесь, расслабьтесь, прилягте, закройте глаза. Меня здесь нет, никого здесь нет, вы сами себе рассказываете, чтобы все хорошо вспомнить, чтобы понять, чтобы во всем разобраться.
Я послушно растянулась на диване и почувствовала какую-то сладкую усталость во всем теле, будто долго гуляла ранней весной на свежем воздухе, послушно закрыла глаза и спокойно заговорила, как если бы рассказывала о каких-то нейтральных, не очень интересных происшествиях из детства, а не о самом мучительном периоде своей жизни.
— Этот фильм я купила в обыкновенном магазине, но теперь понимаю, что все было не так. Снимать пикник, очевидно, было моей идеей. Я так привыкла работать на камеру, что просто не могла удержаться, не могла не запечатлеть того, что собиралась сделать. Я актриса, хоть и пытаюсь от этого откреститься. Наверное, я воспринимала все, что происходило, как постановку, а свое в ней участие как главную роль. Но убийство — не кино. Когда я это осознала, не вынесла угрызений совести, не выдержала кошмара, в каком оказалась, и попыталась сбежать от себя. В больнице, куда я, очевидно, попала с нервным расстройством, в журнале «Кинотрек» нашла объявление о том, что преподаватель дает уроки французского и английского. Представила себе эту женщину — я вполне могла бы стать ею, если бы на третьем курсе иняза не увлеклась кино, — ее образ меня привлек своей непорочностью. Вся ее жизнь, пусть несколько скучная, — воплощение добродетели. Для оправдания некоторой ее аморфности я придумала героине болезнь почек и скучного мужа. Образ был готов, образ мне начинал все больше и больше нравиться, с образом в конце концов я породнилась. Я перевоплотилась в нее. Боль физическая, которую теперь ощущала, вытеснила душевную боль. Не знаю, откуда на моем правом боку шрам. Возможно, тоже результат перевоплощения. Такое, говорят, бывает.
Целый год я жила под личиной чужого человека, и мне было совсем неплохо. Мне было очень даже хорошо, до тех пор, пока я не наткнулась на этот фильм. Теперь я не могу с уверенностью сказать, что купила его в магазине, возможно, это тоже были лишь фантазии, но суть не в том. Я увидела себя настоящую, я увидела это убийство. Вы говорите: не нужно перекладывать ответственность на другого человека. Но как же тогда быть? Как выжить, не перекладывая?
Я открыла глаза. Женщина сидела на диване у меня в ногах — я и не заметила, когда она переместилась из кресла.
— Как выжить, не перекладывая? — повторила она. — Выживать и не нужно, нужно жить. Ты совсем запуталась, твои воспоминания заблудились. Вернись в себя — и все встанет на свои места.
— Не могу. — Я расслабленно помотала головой. — Пыталась, много раз пыталась. Ничего не получается.
— Я помогу тебе. Начнем все с самого начала. С истоков. — Она наклонилась ко мне и заговорила с интонациями сказочницы:
Зеленые и добрые глаза у тигра…
Я закрыла глаза, сосредоточившись на ее голосе. Я не помню этой строчки, но знаю тигра. Он жил в зоопарке. Мы приходили его навестить. Как его звали?
Зеленые и добрые глаза у тигра,
Пришедшего ко мне вчерашней ночью…
Ночь пахла предвкушением праздника…
Ночь пахла тоской. Ночь пахла тревогой.
Ночь пахнет… Моя комната — мое убежище, но и она не спасет. Голос отца за стеной рассудителен и спокоен, но тревога все нарастает. Я знаю, от того, что сейчас произойдет, все равно произойдет — бессмысленно надеяться, что на этот раз обойдется, — ничто не спасет. Крик, страшный пронзительный крик разорвет эту ночь, разобьет ее вдребезги.
За стеной зазвучала музыка, мне нравится этот вальс, но и он не спасет. Смех отца и легкое, в такт, движение ног не спасет. Я видела ее глаза.
Когда еще была там, за стеной, еще с ними. Ничто не спасет. Он не знает, он всегда на что-то надеется, но не спасет. Ярко-зеленые, очень красивые, будто с внутренней подсветкой, глаза, как камень у нее в кольце. Ночь изранится криком. Папа смеется, она тоже смеется, но голос уже звенит. Ярко-зеленые, а зрачки очень черные — до крика осталось несколько тактов музыки, танца, смеха…
Темные плотные стены. Они не спасут — крик просочится сквозь них. Прячу голову под подушку, знаю, что это бессмысленно. Ничто не спасет. Мне надо быть там, вместе с ними. Я совершаю предательство.
