Владимиp Югов - Человек в круге
Шугов, наконец, заерзал на стуле.
- Я давно чувствую, - сказал он, - что вокруг меня что-то происходит.
- А вы не догадываетесь? - У Северова были сверлящие серые глаза, и этими глазами теперь он буравил всего Шугова.
- Все мы, на курсе, догадываемся... Но это - все... А я... Как это вам пояснить? Я...
- Все догадываются, подполковник, это так. Но все не мечутся, как вы.
- Что - я? Почему именно так вы сказали? Я сам хотел сказать...
- Вы ведете себя так, Шугов, будто в чем-то виноваты.
Шугов уставился на Северова:
- Я не так хотел все объяснить. Как вас понять?
- Это как вас понять? Вы ведете себя, как-будто на вулкане находитесь. Все это стали замечать. Может, вы действительно, я не говорю умышленно, косвенно... Косвенно имеете отношение к тому, что произошло у вас на курсе?
- Но меня уже... Со мной беседовали... И я не понимаю, почему вы об этом снова... Я же хотел объяснить себя! Я все это время после беседы...
- И что? Побеседовали - раз и навсегда? Вы не допускаете, что даже по сему, именно по сему... То есть, что случилось... Вы не допускаете, что могло появиться и в этом во всем что-то новое?
- Естественно, понимаю...
- Почему бы не спросить и вас, и других о том, о чем положено спросить? Вы мне не хотите что-нибудь сообщить?
- В каком смысле? Я хотел сказать, что вдруг стал одиноким на курсе... Как-то еще хотел объяснить... И впрочем... В каком смысле я должен что-нибудь сообщить? В каком смысле?
- Вы не догадываетесь, в каком?
- Не понимаю. Право, не понимаю...
- Ах, Павел Афанасьевич, Павел Афанасьевич! - Северов встал, он был коренаст, силен, видимо; так и ходили желваки на бледном аскетичном лице. - Толчем в ступе воду... Ну вы же знаете - я оперативный работник... Так бы я вас не позвал... Здесь, при вас мне... Одним словом, нелегко! При вас, вот таких, прежний оперативник мало работал, видимо. Вынужден был уйти без пенсии. Всегда у вас было тихо, спокойненько, как хе-хе-хе, на кладбище. Но вдруг все переменилось! ЧП, ЧП! И неужели неясно, что так продолжаться не может далее?
- И в чем же я виноват? Я и хотел вам пояснить!
- Павел Афанасьевич, что бы вы мне не поясняли, я знаю одно. Вы у меня - тут сидите! - И постучал себя по затылку. - Не пойму, что вы за человек? Что вы хотите от себя, Павел Афанасьевич? Что вы хотели мне о себе сказать? Почему...
Он притормозил, к своему, может, счастью, сел и стал торопливо закуривать. Он Шугову мог бы сказать, почему вызвал его, а не другого. На это последовало указание. Не совсем четкое, не совсем понятное. Но указание. Почему о нем указание? Северов перерыл все "дело" Шугова. Как у многих. Есть заковыки, есть - взлеты... Но - почему указание о нем? И что Шугов хотел сказать? Крутил, крутил. Туманил, туманил... Ничего не прорвалось. А ведь ему, Северову, указание надо выполнять! Пусть указание не четкое, пусть не конкретное - выполняй!..
Леночке Шугов пояснил: ничего существенного, у всех у нас просто появились новые заботы. Но откуда ты узнала обо всем? Погоди, я же Красильникова сегодня не видел... И как он мог сказать жене, что меня вызывали? Ах, да! У всех у нас появились новые заботы. Я сказал это сам. Точно. Впрочем...
Шугов не знал, что Лена вынуждена была идти к Ковалеву: генерал был настолько настойчив, голос его так глухо угрожал, что она не выдержала, забеспокоилась. Он-то ей и намекнул, что сейчас, в эти минуты, ее муж подвергается санобработке. Ковалев хихикал, дурачился. Он радовался, что она, наконец, взяла телефонную трубку и ответила.
После приезда она впервые трубку подняла. Точно знала ты, Лена, что последует важное для тебя сообщение, - холодно уже произносил он. - Ты думаешь, остудилась снегами! И - все? На спад, на спад? Я зол, и это уже серьезно!
Зачем она подняла трубку? Да, она почувствовала - что-то важное происходит. И трубка рыдает. И Ковалев, только она трубку подняла, сказал:
- Мадам, вашего Шугова теперь... У него санобработка.
- Его допрашивают? Это ты хочешь сказать?
- Примерно.
- Я много думала. И я не боюсь тебя. Я найду ход, чтобы ты слетел с председателя комиссии.
- И ты, и твой отец жидковаты для этого.
- Но и ты не всемогущественен.
- На сегодня это могущество имеется. И что будет завтра - поглядим. Это у меня. А у тебя совсем дело швах. Документы на тебя, все подделки Мещерского, все запудривания, на старте. Только нажми кнопку. Лучше приходи. Я тебя хочу лицезреть. Отдохнувшую, красивую. Зачем ты все усложняешь?
- Нет. Забудь про все.
Она положила трубку. Но она не находила, однако, себе места. Она металась по квартире. Она представляла, что Шугов теперь на допросе, его, может, пытают. И она к Ковалеву пошла.
После того, как она поехала с ним, со своим Шуговым, к вечным снегам, после того, как увидела его - не озабоченного, а только усталого и верного ей, она поняла, что любит только его одного. К тому же, после разговора с Павликовой, скорее, после совета с ней, она сходила в конце концов в поликлинику, и ей там сказали, что уже давно должны были сказать: детей у нее не будет ни с Шуговым, ни с кем другим.
И врач, и Лена знали, почему у нее не будет детей. Знала об этом и мать Лены - Марина Евгеньевна Мещерская. Скорее, мать догадывалась. Ей не верилось, что именно она принесла своей дочери горе, когда привела в дом второго секретаря горкома партии, правую руку Зиновия Борисовича Мещерского, и почти спровоцировала их связь. Тогда Мещерской вдруг перестал нравиться курсант Шугов, приезжавший к ним в обжеванном, точно с чужого тела, обмундировании. Где-то теперь тот молодой человек, так стремительно взявший старт у Мещерского! Он, оказывается, более удачно женился - на дочери второго секретаря ЦК Компартии одной из крупных республик.
Лена каялась перед Шуговым. Неустанно упрекая его в том, что у них нет детей, она не знала даже о том, что он ни разу не пошел к врачам, чтобы хотя бы уйти от упреков жены, ибо знал: детей не будет у нее.
...Шел третий год учебы Шугова в академии, и в ту весну на практику его послали на заставу, командовал которой капитан Мазнев, курский соловей. Мазнев так и ушел потом из заставы в артисты. У него был голос, который дается человеку даром Божьим. Как уж он не попал в оперный сразу Бог ведает. А, может, не Бог, а товарищ Сталин, который взял в армию - в том числе и в пограничные войска, взял в сорок четвертом шестнадцати и семнадцатилетних и держал их на срочной по семь лет.
Мазневу, правда, повезло. Шугов вытащил его на люди, точнее, вытащил его в дальний гарнизон на смотр самодеятельности. Там случайно оказался инструктор политуправления из Ташкента, случайно этот инструктор не демобилизовался, а лишь, изводя службу, так как демобилизации категорически не подлежал, пописывал в газеты о талантах, в которых разбирался, будучи преподавателем в одной из консерваторий, - все и решилось. Мазнев по ступенькам прошагал на Всесоюзный смотр и, по ходатайству, с него, смотра, ушел в консерваторию.
К сожалению, бывший пограничник Мазнев, призванный в шестнадцать лет в войска, отучившийся год на курсах лейтенантов, дослужившийся до капитана, ушедший в таком звании на гражданку, не выдержал, как говорили тогда, идейного испытания. Он при очередных гастролях остался в Италии, попросив политического убежища.
Мощные справки, документы нашел генерал Ковалев против Шугова и в этом плане. Это же Шугов вытащил капитана Мазнева отсюда, из этой дыры! Он ему во всем потворствовал!.. Ковалев, издеваясь над Мещерской, показывал ей эти страшные, обличающие справки и документы у себя дома.
В одну из таких, может, буйных южных весен, когда по горам рассыпается цветущий мак, когда становится все зеленым, голубым, красным, и нашел Шугов на заставе талантливого капитана Мазнева. Потом этот капитан подвел Шугова. И Ковалев ухватился за такую промашку Шугова. Теперь я стоял там, где служили когда-то Шугов, Мазнев, Павликов. И мне недавно показывали - дали бинокль - эту заставу, вкопавшуюся ныне в склоны гор. Ничего не видно! Так надо. Идет в Афганистане жестокая война. На заставу дважды уже нападали.
Я стоял на высокой горе теперь один. И полыхал мак, и полыхало синью небо. Со мной был бинокль, приемник. И я вспоминал, что здесь тогда было. Много-много лет тому назад. Сержанты, Павликов. Петляющая речка между горами. Выползающая из песка наша машина, когда мы с шофером увозили Павликову и ее детей. За мной сразу ринулись воспоминания. И сразу пришел Шугов - ведь он перебежал границу именно здесь. Во-он там! И теперь видно то место, где он границу перешел. И видно место, откуда ефрейтор Смирнов стрелял в Шугова из автомата. Промазал! И за это поплатился. А Мазнев сейчас в Италии, распевает песни. Мне бы поймать по приемнику его божественный голос! Ан не ловится... И почему все так? Почему убегают, уходят из этих краев? И почему мы воюем? И как я напишу обо всем, что меня волнует? Когда меня брали сюда, я пообещал обо всем написать патриотически! Но неужели я не имею в душе ничего живого? Здесь начиналось патриотическое?! Побег полковника, побег Мазнева, расстрел начальника заставы, расстрел замполита заставы! За что? Как? Почему?
