Бернхард Шлинк - Прощание Зельба
— Это был его немецкий адвокат?
Он невозмутимо кивнул:
— Да, тогда мы, немцы, еще стояли друг за друга.
11
Раскаяние?
Да, такими они и были. Третий рейх, война, поражение, восстановление и экономическое чудо — для них это были просто обстоятельства, при которых они занимались своим делом: умножали собственность, принадлежавшую им или находившуюся в их распоряжении. Это правда: они не были нацистами, не имели ничего против евреев и действовали строго в рамках конституции. Что бы ни происходило, для них это была почва, на которой они умножали свое богатство и свою власть. Им казалось, что они делают то, без чего все остальное ничего не значит. Какой смысл в правительствах, системах, идеях, людских страданиях и радостях, если не процветает экономика? Если нет работы и нет хлеба?
Таким был Кортен. Кортен — мой друг, мой шурин, мой враг. Так он во время войны сражался за Рейнский химический завод и так же после войны превращал его в то, чем этот завод сейчас стал. Для него тоже в какой-то момент сила и успех предприятия и его собственные сила и успех слились в единое целое. Что бы он ни позволял себе, он всегда пребывал в уверенности, что служит правому делу — Рейнскому заводу, экономике, народу. Пока не рухнул со скалы в Трефентеке. Пока я не столкнул его со скалы.
Я никогда в этом не раскаивался. Иногда я думал, что должен бы раскаиваться, потому что это неправильно — как с точки зрения закона, так и с точки зрения морали. Но чувство раскаяния так и не появилось. Возможно, в наших душах продолжает жить другая, более древняя, более жестокая мораль, существовавшая до нынешней.
Только во сне дает о себе знать отголосок непреодоленного, непреодолимого прошлого. Сегодня ночью мне снилось, что мы с Кортеном сидим за накрытым столом под огромным старым деревом с широко раскинутыми ветвями. Мы едим. Не помню, о чем мы тогда говорили. Разговор был легкий, непринужденный, я получал от него удовольствие, потому что знал: после того, что произошло в Трефентеке, мы никак не могли разговаривать так легко и непринужденно. Затем я обратил внимание, что вокруг очень мрачно. Сначала я подумал, что все дело в густой листве, но потом посмотрел на темное предгрозовое небо, услышал, как в листве шумит ветер. Мы болтали как ни в чем не бывало. Пока на нас не налетел ветер. Который вдруг сорвал со стола скатерть вместе с тарелками и стаканами и в конце концов подхватил раскатисто хохочущего Кортена вместе со стулом, на котором он восседал как на троне. Я бежал за ним, пытаясь его удержать, бежал, вытянув руки, бежал без всякого шанса поймать его или стул, бежал так быстро, что ноги почти не касались земли. Пока я бежал, Кортен продолжал хохотать, и я знал, что он хохочет надо мной, но не знал почему, пока не заметил, что я выбежал за край скалы, на которой мы сидели под деревом, и теперь бегу по воздуху, а далеко внизу подо мной плещется море.
Тут бег прекратился и я полетел вниз.
12
Лето
Неожиданно наступило лето. Не случайный жаркий денек, после которого наступает теплый вечер, а зной, который в тени угнетал так же, как и на солнце, не давая мне спать по ночам и заставляя считать часы, которые отбивает колокол церкви Святого Креста. Когда светало, я чувствовал облегчение, хотя и знал, что утро не принесет свежести, а днем будет такое же пекло, как и вчера. Я встал и выпил чай, который с вечера заварил и поставил в холодильник.
Иногда Турбо во время ночных похождений получает глубокие царапины, их приходится обрабатывать йодом. Вот и он стареет! Интересно, случаются ли у него еще победы в кошачьих битвах?
От жары все прочее становилось каким-то не важным и отступало на задний план. Словно было не реальной действительностью, а лишь чем-то предполагаемым. Словно тут еще надо разобраться, что к чему, а для этого было слишком жарко.
Но не буду сваливать все на жару. Я не знал, что еще можно сделать, чтобы выяснить обстоятельства смерти Шулера. Не исключал я и того, что за этой смертью ничего нет и никогда не было. Вдруг у меня просто пунктик? Между тем я стал находить в этой мысли положительную сторону. Получалось, что если никакого покушения не было, то и я не так виноват в его смерти, как мне казалось раньше. Совсем наоборот. Только в том случае, если плохое самочувствие Шулера, будучи вызвано чьим-то намеренным воздействием, представляло собой нечто исключительное, его жизнь в этот день целиком и полностью зависела от меня. Если же причиной и впрямь было похмелье или реакция на погоду, то авария могла произойти с ним когда угодно.
Жаркие недели закончились сильнейшими грозами, которые бушевали несколько вечеров подряд. В пять часов набегали тучи, к шести небо становилось темным. Поднимался ветер, метя по улицам пыль, срывая с деревьев иссохшие, ломкие ветки. В первые дни дети не уходили с улицы, носились под дождем и визжали от радости, когда с неба обрушивался водопад, не оставлявший на них сухой нитки. Потом им надоело. Я сидел у дверей своей конторы и смотрел, как вода катится по тротуару и, булькая, крутится у переполненного водостока, не успевая утечь сразу. Когда гроза заканчивалась, я первым оказывался на улице и, жадно вдыхая свежий воздух, шел домой или к Бригите. Во время грозы солнце успевало закатиться. Но затем небо еще раз прояснялось, бледная синева, в сумерках превращающаяся в сиреневую, темнела, становясь темно-синей, темно-серой, черной.
Я наслаждался летом. Наслаждался жарой и ее законом замедления, которому подчинялось все вокруг и благодаря которому я чувствовал себя легко и свободно. Я наслаждался грозами и установившейся на следующей неделе умеренной температурой. Мы с Бригитой начали подыскивать себе жилье, и она поняла, что я отнюдь не саботирую наши поиски, настаивая на квартире с видом на Рейн или Неккар. Я всегда хотел иметь дом у моря, а если не у моря, то хотя бы у озера. Но в Мангейме нет ни моря, ни озера. Зато здесь есть Рейн и Неккар.
«Мы найдем то, что нам нужно, Герд».
Все было правильно и в то же время неправильно. Истории, которые пишет жизнь, требуют завершения, а пока у истории нет конца, она не отпускает никого из тех, кто в ней задействован. История не обязательно должна завершаться счастливым концом. Добро не обязательно должно быть вознаграждено, а зло наказано. Но нити судьбы не должны повиснуть в пустоте. Они должны быть вплетены в ковер истории. И только когда они окажутся на своем месте, мы сможем оставить историю в прошлом. Только тогда мы обретем свободу, необходимую для чего-то нового.
Нет, история, которая завязалась в начале года, когда шел снег, еще не закончилась, как бы мне ни хотелось успокоиться и выкинуть из головы Шулера, то ли выпившего, то ли плохо отреагировавшего на погоду. Я видел далеко не все нити, которые ждали, пока их вплетут в ковер, и понятия не имел, как выглядит рисунок этого ковра и как мне это выяснить. Оставалось только ждать. Истории требуют завершения и, пока его не обретут, не дадут человеку покоя.
13
Дети Лабана
Когда листья стали желтеть, я получил бандероль от Георга. Он прислал мне рукопись, которая будет опубликована в журнале по истории права, — «Дети Лабана». Свои исследования Георг превратил в небольшую статью. Не хочу ли я с ней ознакомиться?
Начинал он с того, что потомства у Лабана не было. Он не оставил после себя ни детей, ни научных преемников; в то время как другие профессора, будто наседки, пестуют своих учеников, Лабан старался, чтобы его ученики как можно скорее вставали на ноги и шли своим собственным путем. Георг предположил, что ранняя, возможно не безответная, но ничем не закончившаяся любовь к жене некоего коллеги из Кенигсберга так подействовала на Лабана, что с тех пор он избегал сильных привязанностей. Это касалось не только учеников, но и в первую очередь женщин.
И все же у него были дети. Сына и дочь своей сестры он любил как родных. Особенно сильно Лабан был привязан к племяннику, который, как и он сам, изучал юриспруденцию и стал судьей. Звали его Вальтер Брок.
Вальтер Брок. Георг описывал его путь из Бреслау в Лейпциг, его карьеру — сначала он был членом участкового суда, а потом земельного верховного. Георг описывал обиды, унижения и наконец увольнение в тридцать третьем году, которым закончилась служба Вальтера, описывал его жену, детей — Генриха и Урсулу — и двойное самоубийство, после того как в «Хрустальную ночь» их квартиру разграбили. Он описывал, как Генриху в последний момент удалось перебраться в Лондон. Он рассказывал, что Урсуле это не удалось и что она, когда начались депортации, бесследно исчезла. Лабан, умерший в восемнадцатом году, нежно любил маленькую девочку, родившуюся в девятьсот одиннадцатом.
Собственно говоря, мне не нужно было искать подтверждения. Но я вытащил из шкафа заграничный паспорт Урсулы Брок и проверил дату рождения: десятое октября тысяча девятьсот одиннадцатого года. Потом начал разглядывать фотографию. У Урсулы Брок были темные волосы, стрижка под мальчика, ямочка на левой щеке, она внимательно смотрела на меня веселыми, немного испуганными темными глазами.
