Николай Зорин - Формула влияния

— А этот, как играл, так и играет, — с непонятной ненавистью в голосе проговорил он.

Я тоже прислушалась. Сквозь невообразимый шум спасателей и спасаемых различила звуки гитары.

— Что это?

— Да урод один! Я его с крыши все время видел. Тут народ с ума сходил, лбы себе расшибал, конечности терял, а этот сидел себе и на гитарке наигрывал. Вон, смотри, там, на фонтане!

Я посмотрела в сторону, куда показывал Вадик, — на краю фонтана действительно сидел гитарист. Лица его отсюда мне было не видно, но что-то во всем его облике было необъяснимо тревожное.

— Совсем шизанутым стал, — сердито проговорил Вадик.

— Стал? А ты что, его знаешь? — Прищурившись, я изо всех сил старалась рассмотреть лицо гитариста, но он был слишком далеко, и солнце мешало, слепило глаза.

— Знаю, представь себе! Вернее, раньше знал, когда они только начинали. Мой брат с ними тусовался, ну и меня иногда брал, мне тогда было лет тринадцать. Так вот, этот шизик — основатель группы «Последний этаж» Аркаша Шайтан, кликуха у него была такая.

— Почему?

— Просто то, что он писал, на трезвую голову не поймешь. И по мозгам бьет. Сначала их это прикалывало, а потом они его из группы турнули. Он стал просто невменяемым. Мог запросто посреди концерта развернуться и уйти, а мог и вообще не явиться. Ну а теперь совсем съехал. Кажется, бомжует где-то. А при всем при том главный хит группы «Алмазный слон» — это его песня. И музыка, и слова. Но об этом почти никто не знает.

Какое-то необъяснимое чувство, которое возникло у меня, как только Вадик начал рассказывать о гитаристе, разрослось и стало почти непереносимым. Смесь тревоги, радости, щекотного ужаса, как когда взлетаешь на качелях на невозможную высоту, и эйфорического счастья. Мне стало дурно, и трудно дышать, и жутко билось сердце.

— Что с тобой, Анька? — встревоженно спросил Вадик.

— Все нормально, — еле-еле смогла выговорить я, поднялась со скамейки и пошла к музыканту.

Музыку заглушали крики людей, она доносилась волнами, как при порывах ветра, и у меня создалось ощущение, что все это уже было когда-то. Я шла по горной тропинке, спускалась к озеру. Я шла по парковой дорожке, приближаясь к фонтану. Шум толпы, порывы ветра ужасно мешали понять, какая звучит песня. Я пыталась соединить в единое целое эту расчлененную мелодию, но мне это никак не удавалось. Но вот наконец дошла, музыка зазвучала в полную силу, у нее появились слова… Лицо музыканта, родное, любимое, самое прекрасное на свете лицо повернулось ко мне. Не прерывая песни, он посмотрел на меня — так, словно видел впервые, равнодушным взглядом постороннего, страшным взглядом неразделенной любви. Ну да, он ведь еще ничего не знает. Нужно поскорее ему все рассказать. Но с чего начать? С первой случайной встречи, когда нам было по десять лет? Или с тех необыкновенных свиданий на горном озере в восхитительно осенние, дождливые дни?

— Анька, я нашел Виталика. Давай с нами! — раздался чей-то чуждо веселый голос у меня за спиной — я чуть не соскользнула в воду, чуть опять не выскочила из своего счастья. Тряхнув головой, как рассерженная лошадь, я отогнала этот докучливый голос. Он не стал настаивать, сказав еще что-то, такое же бессмысленно веселое, удалился.

Бей в барабан мой шаман,Светел удар — ярок твой мир…

Пел мой любимый, равнодушно глядя на меня. Я никогда не слышала этой песни, я знала ее до последнего слова.

— Аркадий! — осторожно, пробуя на вкус его имя, позвала я. Он пел и смотрел, все так же не узнавая. — Озеро, горы, — предприняла я новую попытку, но никакой реакции не последовало. Песня закончилась, он начал другую, меня переполняли любовь и отчаянье. Что будет, когда в его репертуаре иссякнут все песни? Что будет, если он меня так и не узнает? Испугавшись, что он встанет и уйдет, я стала рассказывать ему всю нашу историю. Он пел и играл, не знаю, услышал ли он хоть слово. Но вдруг, оборвав песню на недопетом куплете, он отложил гитару, схватил мою руку и поцеловал.

Это было так неожиданно, что в первый момент я испугалась. Выражение лица при этом у него оставалось все таким же бесстрастным, но голос, когда он наконец заговорил, был нежным и каким-то надломленным.

— Приходите ко мне в гости, — сказал мне любимый, — я спою вам все свои песни. Многие я уже не помню, но у меня все записано.

Я положила руку ему на плечо — все это время мне невыносимо хотелось к нему прикоснуться. Но кажется, его плечо совсем ничего не ощутило.

— Вы ведь знаете, где я живу? — спросил любимый своим надломленно нежным голосом.

— На улице, где не горят фонари, — в восторге, еле сдерживая подступающие рыдания, проговорила я.

— Да, — он отстраненно кивнул, соглашаясь не со мной, а с какой-то своей мыслью. — На улице, где не горят фонари. Неплохо. — Он немного помолчал. — Я посвящу ее вам, мою новую песню. А может, это будет только стихотворение, не знаю. На улице, где не горят фонари… Трудно подобрать подходящую музыку, слишком сама строчка ритмична. Приходите. У меня совсем не бывает гостей. Буду рад. — Он поднял гитару с бордюра фонтана, положил ее в футляр и, не обращая больше на меня никакого внимания, ушел.

Проводив его взглядом, я повернулась и пошла по дорожке, назад, к пустой скамейке. Вадик уехал, не дождавшись меня. По пожарной лестнице спускались последние жертвы безумия. Я рухнула на скамейку и с наслаждением разрыдалась.

— Ну, ну, ну, успокойтесь, не плачьте, все закончилось, — пожилая женщина, та самая, с осмысленным взглядом, у которой я собиралась взять интервью, опустилась рядом со мной на скамейку. — Не стоит так расстраиваться, все прошло, никто серьезно не пострадал — и слава богу.

Как же она ошибалась, эта милая женщина, утверждая, что никто серьезно не пострадал! Пострадали все, кто поддался безумию, а больше всех я. Он меня не узнал, мой любимый, потому что не знал никогда. Он пригласил меня в гости, но я совсем не уверена, что смогу прийти, что найду этот дом, эту улицу, где не горят фонари, что она существует в реальности. Наша последняя встреча, как всегда, окончилась ничем — я так и не смогла до него дойти — мы так и не встретились. И хоть я и помню каждое слово каждой песни, которые он сейчас пел, это ничего не меняет. Да, она ошибается, эта женщина. Она и сама пострадала. Это видно по ее лицу. В ее осмысленном, даже мудром взгляде проглядывает искра безумия, и она останется там навсегда. И эти скорбные складки у губ тоже останутся. А в парк, который она, вероятно, любила, эта женщина больше не придет никогда. Она ошибалась… И очень мешала мне: слезы приносили облегчение, уносили мучительные чувства, которых было так много, но не могла же я при ней плакать. Она ошибалась, мешала, расстраивала своей грядущей судьбой и все же смогла меня утешить. Я достала платок из сумки, вытерла слезы, улыбнулась ей и огляделась вокруг. Толпа поредела, люди потихоньку начали расходиться, уехали пожарные, следственная бригада приступила к своей бессмысленной работе (им никогда не понять, что же произошло, а я, единственная, кто понимает, никогда не скажу). Часы на триумфальной арке пробили полдень. Пора было приступать к работе и мне. Я повернулась к женщине:

— Расскажите, пожалуйста, что вы почувствовали, когда пришли сегодня утром в парк?

Взгляд ее добрых, мудрых глаз мгновенно потух, ласковый голос стал сдержанным и неприязненным:

— А, так вы журналистка? — разочарованно глядя на меня, спросила она.

Я представилась, назвала газету, включила диктофон и повела интервью.

Женщина отвечала скупо и сухо, никаких теплых чувств по отношению ко мне больше не выражая. Она рассказала, что приходит в парк каждый день, и никогда ничего подобного здесь не случалось.

— А что же произошло сегодня? — спросила я, улыбаясь ей бодрой репортерской улыбкой.

— Что произошло, не знаю, — холодно проговорила она, — но мною овладело странное желание забраться на крышу.

— Зачем?

— Я не задавала себе никаких вопросов, я просто хотела там оказаться. И все люди, которые были здесь, захотели того же. Внезапное непреодолимое желание. Как это объяснить, не знаю. Мы бросились к зданию. Кто посильнее и помоложе — свое желание смог осуществить. А я вот не смогла, как ни старалась.

— Вам было страшно?

— Да нет, — женщина удивленно пожала плечами, — почему же? Я просто очень хотела попасть на крышу. Кроме этого желания, у меня не было никаких чувств. Потом, когда все закончилось, а закончилось все внезапно, как и началось, я испугалась, а тогда — нет.