Ганс Шнайдер - Ночь без алиби
Услышав это, отец поначалу даже оторопел. Потом повернулся ко мне и, еще больше ссутулившись, посмотрел мутными глазами.
- Я… я полагаю, что Мадер тебе рассказал все?
Моя твердая позиция, кажется, пошатнулась. Теперь меня могло выручить лишь нахальство.
- Ах, собака, обхитрил меня! - прохрипел он.
Я чуть было не кивнул в знак согласия, но вовремя одумался. Зачем мне понадобилось выведывать у него еще что-то? Наверно, потому, что, кто больше знает, тот и сильнее.
- Фридрих Мадер рассказал мне все, - соврал я. - За исключением того, как ты прикарманил двор Коссака.
Отец с явным облегчением вздохнул и, довольный, улыбнулся. Долговая расписка уничтожена, но тем не менее он чувствовал себя победителем. Что за этим скрывается? Он держался непринужденно, будто между нами ничего и не произошло. Он снова отпер шкафчик и достал наполовину пустую бутылку сливянки. Я не верил глазам своим: он поставил бутылку на стол и велел мне принести из кухни рюмки. Сначала я заподозрил какое-то очередное коварство, но потом почувствовал, что за его демонстративно дружеским жестом никакого обмана не кроется.
Первую рюмку мы выпили молча. Он осушил свою залпом, а я пропускал крепкую наливку глоточками. Лишь попробовав вторую рюмку, я ощутил пряный сливовый аромат. Налив по третьей, он отодвинул рюмку в сторону и оценивающе посмотрел на меня.
- Я не обижаюсь на тебя. Так или иначе все остается в семье. Ты вот спрашиваешь насчет Коссаков. Тайны тут нет, ведь ты слыхал эту историю. Могу рассказать еще раз, если хочешь.
- Я хочу знать правду.
- Конечно, только правду.
Он взял рюмку, но лишь пригубил ее.
- Так вот, мы с Коссаком были друзьями, настоящими, неразлучными. Семья наша, как тебе известно, из Нижней Силезии, а вы оба, Фриц и ты, родились в Рабенхайне. Тут жила ваша бабка. Мать всегда скучала по дому, когда приезжала сюда. Ну вот, в январе сорок пятого пришлось нам драпать из Силезии. Куда в таких случаях подаются, спрашиваю? К родственникам или друзьям. И те и другие были здесь, в Рабенхайне. Но война и сюда докатилась. Трое суток шел бой. То русские врывались в деревню, то наши обратно занимали ее, пока фронт не ушел дальше. Через два дня, было это под вечер, Коссак с женой возились у себя во дворе, за сараем, где они закопали одежду с бельем. Вдруг слышим страшенный взрыв. Мы все туда, но поздно. Жена - в клочки, сам Коссак смертельно ранен. Из двух ребятишек, что рядом стояли, одного убило на месте, другого ранило, тяжело. Он помер в больнице… Оказалось, через их сад минная полоса проходила, наши во время боев поставили… Когда за сараем копать начали - и напоролись. В больнице Коссак еще завещание успел составить, при соседе Мозере, но тот на другой день сгинул, куда - никто не знал: говорили, что он у нацистов чем-то заправлял, ну и удрал от русских.
Отец взял рюмку и медленно допил ее. Я же теперь, наоборот, одним глотком осушил.
- А дальше? - нетерпеливо спросил я.
- Что ж, судьи, понятно, потребовали свидетеля. Мадер и сделал мне одолжение. Ничего плохого тут не было. Он лишь подтвердил то, что и так было законным, но суд тогда не соглашался сразу.
- И за это одолжение он обязан был платить?
- Долговую расписку мы составили, потому что я хотел обезопаситься от всякой болтовни. Если бы он проговорился, я бы предъявил расписку к уплате.
- Мадер молчал до конца!
Отец неодобрительно посмотрел на меня.
- Бумажка эта стоит больших денег. Неужели я должен был подарить их ему после того, как он помешался на своем кооперативе, да и меня к стенке припер?
Бесполезно говорить с ним, подумал я и, не прощаясь, вышел из комнаты. На дворе дул сильный ветер, сметая снег в причудливые волнистые сугробы. Я с блаженством подставил ветру разгоряченное лицо, затем, подняв воротник пальто, не спеша побрел по улице, хотя холод пробирал до костей. Ула обрадовалась мне, чмокнула в щеку и побежала в кухню готовить кофе. Стол был уже накрыт на две персоны; значит, ждала меня. Я вполне мог быть доволен: у меня есть домашний очаг; но, чтобы окончательно почувствовать себя здесь как дома, я должен был продолжать борьбу, не складывать руки.
Я, наверно, задумался, созерцая убранство стола, и потому не услышал, как вошла Ула. Она обняла меня сзади за плечи и прижалась головой к щеке.
- Завтра конец, - сказал я.
Она повернула меня к себе и с недоумением заглянула в глаза.
- Конец моей жизни в семье и доме Вайнхольдов. Возьмешь меня, не раздумала?
- Не будь формалистом!.. А ты хорошо все обдумал?
- Еще бы! - Я посадил ее себе на колени. - Завтра поеду в город, к Вюнше или к прокурору. Все им доложу, и о своей семье тоже. Одному мне не справиться с этим запутанным делом, против него я что средневековый рыцарь против современного танка. Я не вижу выхода, не знаю, как распутать клубок. Вюнше верно говорит: в наше время сыщик-одиночка не имеет права на существование… Да, я опять чуть не зарвался… и кончилось бы наверняка плохо.
Мы помолчали. Ула приласкалась ко мне.
- Я рада, что ты так решил, - прошептала она. - Ты преодолел свою слабость, которую долго принимал за силу.
- Какую слабость?
- Ты был уверен, что со всем справишься один. - Она отстранилась и смущенно посмотрела на меня. - А твоя мать?
- Мне жалко ее, она всегда старалась как-то смягчить отцовскую несправедливость ко мне. Когда-нибудь ведь надо с этим кончить. Вот только… если он будет над ней издеваться…
- Тогда пусть она переезжает к нам. Скажи ей об этом заранее, чтобы она не чувствовала себя одинокой.
Ула пошла на кухню и вернулась с полным кофейником. Пока мы ели и пили, я рассказал ей о последних событиях.
Стемнело. Поужинав, мы остались сидеть за столом. С лица Улы не сходила улыбка. Я любовался ее полными красными губами, тонкими изогнутыми бровями, такими же медно-рыжими, как ее густые волосы.
- Не будем раздувать историю с Фрицем, - сказала она погодя, - мне хочется жить в покое. Полиции, конечно, кое-что сообщим, чтобы зря не искала. Взломщика они все равно найдут.
- Уже нашли. Яшке.
- Ах, да, верно. Тогда подождем старшего лейтенанта. С ним можно обо всем посоветоваться.
Я покачал головой.
- В решающих делах нельзя толковать вкривь и вкось. Ты вот сказала, что я поборол собственную слабость. Правильно, хотя полчаса назад мне это было еще не ясно. Надо рассказать все. Иначе неправда или умолчание каких-либо фактов может опять обернуться против нас. Но я попрошу, чтобы отца и брата они вызвали бы как можно незаметнее; лучше, если в деревне об этом не узнают. А в остальном им виднее… Но в чем-то я могу помочь. Например, кое-что прояснилось бы, если б я знал, кто такой Мозер.
Ула вздрогнула.
- Мозер? - переспросила она задумчиво. - Ты уже упоминал эту фамилию. Мне она показалась знакомой. Я все думала, думала - и вспомнила. Отец рассказывал о каком-то Мозере, который вроде живет в Западной Германии. Да, точно! Я относила письмо на почту. В конце весны это было. Если от него пришел ответ, может, что-нибудь и узнаем. - Она заторопилась, оглядела комнату и ушла в соседнюю.
Упоминание о письме приободрило меня.
- Возможно, мой старик не перенес бы потерю долговой расписки так легко, - сказал я, - если бы не видел в этом какой-то выгоды для себя. И разговор наш заглох в тот момент, когда я признался, что твой отец ничего мне не рассказал об унаследовании коссаковского двора. Теперь я сомневаюсь, что старик говорил правду.
Мы обыскали шкафы, ящики столов и комодов, шкатулки, заглянули даже в корзинку для шитья и в цветочные вазы. После Фридриха Мадера осталось много бумаг. Однажды Ула рылась в них, надеясь найти какой-нибудь документ, доказывающий мою невиновность. Она упомянула об этом между прочим. Я опустил ящичек, в котором рылся, подошел к Уле и стал целовать ее. До чего же хорошо, подумал я, когда у тебя есть человек, которому веришь, как себе самому. Через некоторое время Ула отвернулась.
- Давай искать дальше!
Меня охватило вновь то же удивительное нетерпение, что и вчера, когда я нашел варежку в доме Яшке.
Ула, громко ахнув, позвала меня. Я поспешил к ней, и мы чуть не столкнулись лбами. Она читала какое-то письмо.
Отправитель сообщал, что живет хорошо, что он в сорок пятом, конечно, поторопился бежать, хотя особых причин к тому не было, но ведь тогда никто не мог знать, как все обернется: в конце концов ни здесь, ни там человек не возьмет с собой в могилу больше того, что ему разрешат наследники. Ничего интересного.
Зачем же она позвала меня? Тут мой взгляд остановился на фамилии Коссак. Я выхватил письмо из рук Улы, чтобы получше разглядеть. Но сначала не мог разобрать ни строчки. Горячая волна хлынула к голове, и в глазах у меня помутилось. Прошло, наверно, несколько минут, пока я успокоился и стал читать слово за словом:
«…чтобы ты поверил моему первому письму, посылаю фотоснимок. Я заснял тогда целую пленку - перед тем как уйти из дома, - чтобы иногда хоть поглядеть на свой бывший двор и соседей. На снимке видишь обоих Вайнхольдов. Возле женщины стоит мальчишка с забинтованной головой, я заверяю и готов даже подтвердить под присягой, если тебе понадобится, что это Дитер Коссак. О том завещании, предсмертном, могу лишь сказать, что оно было составлено в пользу этого мальчика. До его совершеннолетия хозяйством поручалось управлять Вайнхольду. А в случае смерти сына Коссак-старший назначал своего друга Эдвина Вайнхольда правопреемником».
