Валерий Хазин - Прямой эфир
Вы правы: время не ждет. К делу. Просьба моя совсем не обременительная, и сводится вот к чему. Я буду очень признателен, если сегодня в эфире, в ходе разговора, вы произнесете пять коротеньких фраз вразброс. Не волнуйтесь: я не стал бы ломиться в эфир кирзовыми сапогами и уж тем более не посмел бы касаться ваших кофейных экзерсисов. Но после эссе и музыки, в живой речи – в ваших комментариях или диалоге со слушателем – я попросил бы вставить пять реплик. Сделать это будет нетрудно: фразы подобраны безобидные, почти невидимые, наподобие шовных ниток, и накладываются они куда угодно, так что непосвященный и не заметит – не сможет различить, так сказать, начала и концы.
В этом легко убедиться – я специально отпечатал их на отдельных бумажках. Вот, например: «Здесь можно было бы поставить точку, но…» Или: «это – преувеличение все-таки…» Или: «пусть сомневаются неверующие, однако…» И так далее…
Как видите, совершенно ангельская невинность – не более чем связки, пустые слова… Но есть важный момент. Тут, видите ли, существенно не только то, что произносится, но и то, когда именно произносится, в какую минуту. То есть сигналом является не фраза сама по себе, а текст, прозвучавший в определенное время, – понимаете? В правом углу каждой полоски – видите? – как раз и указана та минута, тот отрезок времени, когда реплику нужно будет произнести. Никуда не спеша, само собой, сохраняя естественный темп и тембр… Единственная дополнительная нагрузка – минимальная, впрочем, – почаще поглядывать на часы и контролировать время. Вот – прошу… Убежден, что вы справитесь с этим непринужденно и весело, с присущим вам блеском.
Ну, а моя задача будет состоять в том, чтобы отследить, кто и как отреагирует на это в неких предположительных, установленных нами, отдаленных точках…»
И тут – между нами – при повествовательном единодушии вроде бы никак не обойти преткновений угловатых и разногласий печальных.
Никто не спорит: Дан встал внезапно, а герр Манн замолчал, внезапно прерванный.
Но кто взялся бы обрисовать этот обрыв, этот невидимый выдох – изумление взмывшей волны?
Ибо если здесь кем-то была бы поставлена точка, чем бы – спрашивается – отличалась она в речи скоротечной от многоточия или точки, с позволения сказать, с запятой?
Или – спрашивается еще строже – коль скоро (и надолго) воцарилась тишина, сколько потребовалось бы слов, чтобы оставить на языке тягостную, вяжущую медлительность этого обоюдного безмолвия?
А потом – и уже никто не скажет, когда именно, – Дан сделал шаг к двери и сухо процедил: «Нет».
И герр Манн, вскакивая, тоже как будто заторопился: не ослышался ли он и в самом ли деле его собеседник, диджей Бариста, готов так беспечно провалить столь тщательно выстроенную операцию и подвергнуть тем самым риску не только себя, но и, возможно, широкий, хотя и неопределенный, круг лиц – и это в преддверии праздника?
Дан же – подсказывают – уже приоткрывая дверь, мотнул головой и отвернулся.
И тогда герр Манн словно бы поднял руку – но тут же опустил – и проговорил, понизив голос, хорошо ли господин Бариста представляет себе последствия своего безответственного отказа – как ближайшие, так и долгосрочные?
И Дан – настаивают некоторые – опять усмехнулся, оборачиваясь, и снова пробормотал «Нет»: к счастью, он не представляет себе никаких последствий, но тем интереснее было бы понаблюдать, как и когда они начнут проявляться…
И захлопнул снаружи дверь.
И, может быть, правы те, кто припоминает: никогда прежде, наверное, – да, никогда – прямой эфир его не проносился так быстро и никогда не был так легок на радиоволнах Второй Господин Бариста, которого мы до времени условились милосердно именовать Даном.
Вернувшись в Ораховац, он проспал как убитый остаток субботней ночи до утра, а потом – лишь наскоро перекусив – и все воскресенье до вечера.
Но и во сне, кажется, ему не переставало кружить голову едва ли не весеннее дуновение удачи.
Ближе к полуночи неожиданно позвонила – вышла в «Скайп» – та, кого никто из нас так и не осмелился назвать по имени и чей сценический псевдоним мы так и предпочтем, пожалуй, укрывать почтительно за переменчивостью масок: Гризельды ли, Амины, а то и Шарлотты с Саломеей.
«Я очень рассчитывала приехать послезавтра, – сказала она. – Алия даже забронировала номер в Villa Duomo… Но никак не получается. Буду только в субботу, в день концерта, когда начнутся местные карнавальные радости: барабаны, шествия, выборы Леди Камелий и прочее. Интересно, а тебе уже сообщили? Ты знаешь, что вечером, сразу после концерта запланировано мое интервью на «Радио Монтенегро»… у тебя, в прямом эфире? Меня уже предупредили: prime-time побережья, интеллектуальное ток-шоу, Второй Господин Бариста, преемник Иосифа Кана… Нет? Менеджмент Монтенегро… Надеюсь, скажут завтра… Занятно… Они, конечно, обещали согласовать заранее круг возможных тем, но просили непременно откликнуться на разговор о кофе… Объяснялись так долго и тщательно, что я уже подумывала отказаться… Занятно, правда? Мы с тобой – в прямом эфире… На глазах у всех… то есть на слуху… Кофе и сигареты, портрет художника в юности, венецианские строфы, эхо столицы… Если кто-нибудь сказал бы нам что-нибудь подобное тогда, под Москвой – можешь себе представить?… Жаль только, что мне придется уезжать сразу же, в ночь, чтобы успеть в Подгорицу к утреннему самолету… То есть вместо свидания… настоящего свидания… у нас будет прямой эфир… Согласовать вопросы… Странно… И почему-то я не нашла причин отказаться.
Знаешь, странным образом это напомнило мне те серебристые сережки – первые, что ты подарил мне тогда, очень смешные, игольчатые – не помнишь?… И то удивительное, совсем новое чувство – такое веселое раздвоение, словно глотнула шампанского в жару… Они ведь почти ни к чему не подходили, но первые дни мне не терпелось надеть их и носить с утра до вечера, чтобы все видели. И в то же время – хотелось спрятать поглубже, и было жутко – вдруг узнают про нас… То есть вот это – страшно и весело одновременно… Только тогда не думалось о грустном, конечно…
Но все равно занятно – правда? Как это звучит – буквально же: до встречи в прямом эфире?…»
Но здесь – признаёмся – теперь уже не место и не время допытываться, отчего и ему сделалось жутко и весело, и как будто обдало приливом нежной признательности к ней: от проблеска ли – где-то на краю памяти – новой догадки, или оттого, что с другого края брезжило свидание с Артичеллой – давно назначенное на вторник, то есть послезавтра же.
А в понедельник утром его снова ожидала радость: график – сообщили ему – полностью перекроен фестивалем камелий. Эфир среды отменяется, выход в блоге – тоже. Вся неделя его свободна, но к среде необходимо прислать на согласование вопросы к интервью с известной оперной дивой, а в субботу явиться за два часа до эфира и быть готовым к встрече с героиней, – почему и очередное эссе кофейное не может быть очередным, но должно прозвучать чем-то вроде волны взрывной, обволакивающей эксклюзивную беседу с эксклюзивной гостьей.
Однако он – пусть кому-то это и казалось бы естественным – не остался после звонка дома, а тут же отправился в Котор, на «Радио Монтенегро».
Его даже не остановило внезапное подозрение, не пытался ли в свое время герр Манн проделать что-нибудь подобное и с Иосифом – не вел ли и с ним, год или полтора назад, похожих разговоров? Ему нужно было срочно (почему-то срочно) выяснить, что еще мог забыть (а значит, и вспомнить) DJDJ о том, последнем их вечере.
«И ради этого вы приехали? – качал всклокоченной головой DJDJ у себя в монтажной. – В выходной понедельник? Не знаю… Тут же просто сумасшедший дом. С этим фестивалем я совсем одичал, три дня не ночевал дома, держусь на одном кофеине… Нормальному человеку здесь вообще нельзя показываться, а вы по собственной воле являетесь в это царство теней, притом что вам подарили почти неделю свободы… Не знаю… Все-таки я не Вергилий… Честно говоря, не представляю, что нового я мог бы вам еще рассказать, и какой смысл опять возвращаться к этому… Но, раз уж вы здесь, у меня – извините – для начала тоже есть пара технических вопросов в связи с предстоящим интервью в вашем субботнем эфире…»
В вечных, никогда не тающих сумерках монтажной, лицо DJDJ, лиловеющее щетиной, покачивалось, точно в дыму. Из-за затылка его, на мониторе, в окнах аудиоредактора, чернильными расплывами каракатицы перетекали справа налево четыре звуковые волны.
«Не знаю, – пробурчал DJDJ, громко прихлебнув из кружки. – Разве тут вспомнишь… Конечно, тогда фестиваль был намного скромнее нынешнего, но вечер и ночь – я же рассказывал – получились бурные. Мало ли что можно было наболтать или услышать? Напились ведь крепко. А Иосиф… Теперь я и сам не всегда понимаю, о чем мы действительно разговаривали в ту ночь, а что придумалось потом или приснилось – знаете, как это бывает? Про китайские башни и даосских монахов помню точно… Ах, да – еще вот что… только забыл – до или после? Да. Я и подумал тогда… в первый раз – испугался, не случилось ли чего с ним, с его рассудком… Он спросил меня, с этой своей неподражаемой улыбкой, которую вы не застали: что если бы я был ученым, сделавшим некое сенсационное открытие – математиком или, скажем, лингвистом… И как бы я поступил, когда бы мне предложили целое состояние за то, чтобы я утаил это открытие и взамен написал книгу, в которой фальшивое исследование навсегда скрывало бы драгоценную правду и уводило бы по ложному следу? Что бы я сделал – не отступался он, – если бы речь шла о людях могущественных и деньгах настоящих, какие и не снились? Обменял бы тайну на богатство, долю ангелов на коньячные погреба, hot air for the cool breeze? Я, кажется, отшутился в том смысле, что фаустовские вопросы меня, по счастью, не волнуют и проблемы такого выбора никогда не возникало, поскольку никто ничего подобного не предлагал, да и не с чего… А он отвечал: иногда, бывает, выбора нет даже тогда, когда предлагают выбрать… Вот тут я начал беспокоиться всерьез, а он вдруг развеселился и сказал, что хитроумные китайцы давно научились решать эту задачу не только с помощью тайников в башнях – и много раз обманывали невежественных, скрывая истинные книги в ложных, вроде рецептов приготовления киновари или пособий фэн-шуй. А потом (но тут я уже плохо помню) добавил, смеясь: соорудить такую книгу, то есть одновременно утаить и подсказать, для человека изобретательного было бы в данном случае делом чести и даже данью высокому искусству… Ведь подкупить, соблазнить или запугать можно практически каждого, но никому не под силу остановить мысль или обогнать сновидение…»
