Владимир Кашин - По ту сторону добра
— Можете идти, Олесь Борисович, — протянул ему повестку. — А вы, Андрей Гаврилович, садитесь, — показал на стул.
Олесь вышел не попрощавшись, что-то сердито бормоча себе под нос.
С Найдой разговор был долгий. Доктор подробно рассказал Ковалю свою историю и то, как Катерина Притыка, теперь Кэтрин Томсон, помогла ему узнать правду об отце.
— Был в Партизанской комиссии, подняли архивы… Теперь не знаю, перейду на свою настоящую фамилию или сделаю двойную — Найда-Воловик. В загсе говорят, что отцовскую можно возвратить через суд…
Коваль с интересом рассматривал доктора. Долгие годы неопределенности своего положения в обществе наложили на него отпечаток. И хотя временами, увлеченный работой, которую любил, Андрей Гаврилович забывал о своей тайне, однако она постоянной тревогой жила в нем, тупая, словно глухая зубная боль.
Особенно охватила его тревога, когда впервые встретился с Таисией Притыкой. Не сразу узнал ее, но когда та назвала себя, испугался и еле убежал от нее. Вторично убежать не удалось: тогда, в театре, когда осматривал артистов хора и в кресло перед ним села Таисия, понял, что рано или поздно она разоблачит его. Вынужден был даже отказаться от дополнительной работы, лишь бы избежать новых встреч с ней… Вся его жизнь после войны была наполнена страхом. Хотя сам не совершил преступления, но, встав на путь обмана, сделав первый шаг на этом пути, уже шел до конца…
Подполковник видел, что неуверенность, страх разоблачения крепко поселились в сердце Андрея Гавриловича. Возможно, потому он не решился и жениться.
— Расскажите о вечере второго августа. Когда вы гостили на даче у Залищука…
Доктор не знал, что его об атом будут спрашивать, и немного растерялся.
— Начинайте сначала, — пошутил Коваль, чтобы разрядить обстановку и создать атмосферу непринужденной беседы. — Вот вы приехали на дачу… С кем приехали?
— С Катериной… не знаю, как теперь называть… Историю ее вы, наверное, знаете?
— Сейчас она для нас миссис Томсон, — сказал подполковник, припоминая, что и для него сначала легче было называть ее Катериной Григорьевной.
Коваль засыпал врача вопросами, ответы на которые он знал наперед и хотел лишь убедиться, что показания свидетелей совпадают: «Кто еще был на даче?», «Что вы привезли?», «Где покупали вино?», «Что пили кроме вина, привезенного вами?», «Была ли бутылка закрыта?», «Чем закусывали?», «Сколько выпил Борис Сергеевич?»
— А теперь спрошу вас как врача, — сказал Коваль под конец. — Вы не заметили у Бориса Сергеевича каких-либо отклонений в поведении? Как он держался, когда выпил?
— Был взволнован. Подозреваю, что он всегда такой неуравновешенный. Нервная система слабая и травмированная. Я не невропатолог, но это видно и неквалифицированному глазу.
— А стычек не было?
— Ну как вам сказать… Борис Сергеевич разговаривал и с женой, и с Кэтрин в повышенном тоне. Но, думаю, этот тон свойствен ему.
— А с вами?
— Нападал и на меня, — виновато усмехнувшись, признался доктор, и перед глазами его выразительно встала неприятная беседа в тот вечер.
«А-а, полицейское семя! — закричал, встопорщив брови, хозяин дачи, когда Таисия представила Андрея Гавриловича. Он не подал ему руки. — Слышал, слышал о вас…»
Доктору и сейчас, в милиции, стало жарко, как тогда, когда Залищук так «приятно» поприветствовал его.
«Что ты, Боря, — бросилась в защиту Таисия. — Ведь говорила, то была ошибка — отец Андрея Гавриловича помогал партизанам и служил в полиции по поручению подполья. Просто этого никто не знал, даже Андрей. И погиб от фашистской пули».
«Тебя там не было, ты у тетки жила».
«Андрей все проверил в Партизанской комиссии и даже справку взял, чтобы вернуть свою фамилию. Она честная и славная».
Залищук пожал плечами. «Ну что ж, извините», — сказал и замкнулся в себе…
Настроение у Андрея Гавриловича уже было испорчено, хотя пытался держаться, как будто ничего не произошло. Кэтрин тоже сурово упрекнула Бориса Сергеевича: «Говорите, что Таисия там не была, а я вот была и видела, как старый Воловик стрелял по конвою и как сам погиб».
Залищук метнул острый взгляд на миссис Томсон и махнул рукой: кто бы говорил! Пробурчал: «Сначала отрекаются от родного отца, а потом — «папочка, папочка»! Возвращают себе фамилию!..»
Он притих и, сидя за столом, интересовался больше всего своим стаканом. И только после того как сбегал в ларек еще за одной бутылкой, снова вцепился в доктора.
«Все правильно, — начал он, как бы отвечая каким-то своим мыслям. — Отец оказался порядочным человеком, и все прекрасно… Но почему вы, — обратился прямо к Андрею Гавриловичу, — прятались от своей родной власти? Если бы не такой поворот событий, вы до сих пор обманывали бы всех нас. Значит, никому вы не доверяете: обманывали и тех солдат, которые из могилы вас выкопали, и товарищей в институте, когда втерлись под придуманной фамилией…»
«Но ведь сын за отца не отвечает», — попытался отбиться Андрей Гаврилович.
«А за себя? Я не об отце спрашиваю, а о вас. Вот вы врач, а жили нечестно… Больной идет к вам с доверием, а оказывается, что доверять вам ни в чем нельзя…»
В конце концов Андрей Гаврилович не выдержал, и они поссорились. Когда все вышли во двор, Залищук не захотел с гостями идти и остался в домике.
И еще одно запомнилось Найде: реакция Джейн. Девушка не сводила с него глаз. Это было для нее что-то новое, захватывающее, покрытое тайной…
— И что же? — ждал ответа Коваль.
— Укорял меня за отца, обвинял в нечестности… — вынужден был признаться доктор.
— И вы поссорились… — закончил за него подполковник.
— Да, — признался Андрей Гаврилович, — поссорились, и я еле дождался, когда Катерина Григорьевна поедет к себе, в центр.
— Никаких признаков отравления не наблюдали у Залищука?
— Нет. Никаких симптомов, ни тошноты, ни рвоты, даже не побледнел за весь вечер. Не заметил, чтобы и пот вытирал со лба, как это делает человек при отравлении. Держался развязно. Пил, по сути, один, если не считать Таисию Григорьевну… — Доктор замолчал. Потом после долгой паузы внезапно встрепенулся и радостно сказал: — Ах, товарищ подполковник, я так благодарен судьбе, что привела сюда Катерину! Ведь какой камень сняла она с моей души!
Коваль ничего не ответил. Он думал свое: мог ли Найда из-за такой мелочи, как случайная перебранка, отравить Залищука? Особенно теперь, когда узнал правду об отце…
Дверь в кабинет открылась. На пороге стоял лейтенант Струць.
— Виктор Кириллович, — позвал Коваль, — заходите. Вы мне нужны…
После того как Найда ушел, Коваль пересказал весь разговор с ним Струцю и сделал вывод, что доктора, очевидно, придется исключить из круга подозреваемых, который все сужается, хотя в середине ничего нет.
— Как бы у нас не осталась дырка от бублика! — пошутил он.
4
Сидя в халате в домашнем кабинете за старым столом, на котором давно потрескался лак, Дмитрий Иванович листал только что полученный одиннадцатый номер альманаха «Прометей». Когда выпадала свободная минута от ежедневных хлопот, от розыска, рапортов, справок начальству, отдавал ее историческим и научно-популярным книгам. Любил произведения древних и вот такие сборники, как «Прометей», где можно было прочесть неожиданные исследования.
Правда, в эти дни у Коваля не было свободной минуты — до сих пор топтался на месте в деле убийства Залищука. Но всегда, когда попадал в тупик, намеренно занимался чем-нибудь посторонним. Тогда возбужденный мозг, будто протестуя против внезапного переключения, начинал работать над неразгаданной задачей исподволь, незаметно и наконец открывал перед ним то, что он до сих пор безуспешно искал.
Из опыта Дмитрий Иванович знал, что свободный, раскованный полет мысли рано или поздно выведет его на правильный путь. Жаль только, что не имел времени ждать такого озарения — ему был дан для розыска четкий срок.
Его внимание привлекла статья о старом русском учителе Федорове, который утверждал, что в будущем человек станет бессмертным, так как научится воссоздавать себя снова и снова и этим продлевать свою жизнь.
Коваль не дочитал статью до конца. Хотелось поразмышлять над главной гипотезой, освоиться с неожиданной, как вспышка света в темноте, мыслью о том, что смерть — самое большое зло в мире — не вечна, что она будет побеждена на новом этапе развития материи… Ему очень понравилась эта мысль, даже усмехнулся: действительно, в каждом человеке живет тяжкое сознание неизбежности смерти.
Он закрыл книгу и отложил: все-таки нужно думать не над глобальным злом, а над конкретным преступлением.
Заметив, что механически подтягивает к себе чистый лист и крутит в пальцах карандаш, понял: все же не обойтись без привычных графиков. Вздохнул: если на протяжении стольких лет пользовался ими, то теперь, когда память может и подвести, нужно тем более все записывать.
