Галина Романова - Большие проблемы маленькой блондинки
И вот тут является какой-то Щукин, был бы человеком, а то бывший уголовник, убийца! Является и сметает своей преступной рукой все стройное и отработанное. Является и превращает все в хаос. И отчетность, и версию, и возможную премию с досрочно подогнанным повышением. Является и узнает в погибшей свою пропавшую и пропащую — чего уж тут лукавить — жену, которая, оказывается, несколько дней назад сбежала из дома с подругой. И кто бы вы думали подруга? Да, да, та самая Света Светина, которая какое-то время считалась погибшей, а теперь и не погибла вроде как, а просто испарилась, растворилась. Или удрала, а? А зачем, спрашивается, ей удирать? А затем, что…
В этом месте зубы начинали болеть сразу у обоих представителей власти, прибывших в городской морг по зову бдительного патологоанатома. Сразу, и все причем!!!
Зачем было Светке этой — профурсетке молодой — вызывать к себе подругу? Так мало того, самолично привозить ее сюда! Зачем?!
Зачем было таскаться с ней повсюду? Зачем было сводить ее с Удобным? Зачем было подкладывать ее в постель? А потом еще, если верить словам обдолбанного вдрызг малолетнего алкаша, переодеваться в вещи своей подруги и тайком пробираться под утро к себе на квартиру. Зачем, спрашивается, все это вытворялось?
Вряд ли ради забавы!
— Если Удобного заказали свои же и решили таким вот методом отправить его на тот свет, — подал робкий голос молодой оперативник.
— Ага! — сразу обрадовался его старший товарищ, впервые, наверное, открыв рот с того самого момента, как вначале инициативу у него перехватил молодой. — Да, Валентин! Все именно так! Большие серьезные ребята решили наказать своего старшего товарища за подлость и для этого наняли Светку Светину. Чтобы она съездила в соседний город, вытащила из супружеской постели свою бывшую подружку по детскому дому, привезла ее сюда. При этом, заметь, засветилась с ней на автовокзале! И потом… Чушь собачья, Валя! Чушь и вздор! Все не то… Все другое…
— Что? — это Щукин выпалил одновременно с Валентином, у него давно уже голова шла кругом, а в груди пекло так, будто кто туда сунул горячий электрод и осторожно так им там пошевеливал.
— Не знаю. — Покатые плечи под безликой кофтой вяло передернулись. — Мне так лично больше нравится, что Масютин просто-напросто Светке этой надоел, и она решила от него сделать ноги. Подставила подружку под раздачу, его вон жену, а сама смылась.
— Значит, она должна была знать о готовящемся преступлении, — вдруг подал голос толстенький патологоанатом и нервно поправил очки на переносице. — Зачем, простите, она затащила в постель к Удобному эту женщину, если ни о каком покушении не подозревала?
Огненный, раскаленный электрод резко рванулся, и боль полыхнула уже по всему телу. Щукин крепко зажмурился.
Что он здесь делает? Зачем сидит и слушает глупые, нелепые рассуждения о своей погибшей жене? О внезапно ожившей подруге, о каком-то менте, оказавшемся не в том месте и не в то время?! На кой черт ему знать все это, если Томки больше нет?! Все что от нее осталось — это обгорелый человеческий остов с натянутой сморщенной кожей. Да и еще чудом сохранившаяся прядь волос, пломба в передних зубах и коронка на коренном. И это все, что осталось!
Нет, не так немного.
Было еще очень-очень много боли. Чудовищной, нечеловеческой. Она корежила, студила и обжигала. Она крепко держала его за затылок и жала, давила, пригибала к самой земле.
Ну, при чем тут какой-то кулон, что подарил романтичный следак этой шалаве Светке?! При чем тут какие-то фотографии?! При чем все это, если Тамарки больше нет и быть не может?!
Ее просто взяли и сожгли, как лист бумаги, как кучу листьев по осени, как ненужный хлам при переезде. Взяли и сожгли. А ей ведь… ей ведь больно было, чудовищно больно, много больнее, чем ему сейчас, если она еще дышала к тому времени.
— Я… пойду… — Щукин оторвал свой зад от предложенного эскулапом стула и огромной заведенной куклой двинулся к двери.
— Куда?! — тут же вскинулся молодой представитель власти и ринулся было к двери за Щукиным следом. — Как это пойду?! Что значит пойду?!
— Худо мне что-то. — Стас недоуменно уставился на побелевшие костяшки пальцев, следопыт держал его за локоть крепко, того и гляди начнет выворачивать за спину. — Худо мне что-то, мужики!
— Оставь его, — пожалел Щукина старший оперативник и снова отвернулся к форточке с сигаретой, пробормотав напоследок: — Куда он теперь от нее… Ему же ее хоронить еще…
Щукин вышел из кабинета и пошел на светящийся проем уличной двери. Ровный прямоугольник плясал и трансформировался, будто чокнутый. То уползал куда-то влево, то уползал на потолок и медленно крался светлой дорожкой к лампам, разбрызгивающим отвратительный парализованный свет.
Выйти бы на улицу и не упасть на глазах у изумленной публики, подумалось Щукину, когда крепкие его коленки в очередной раз вдруг дистрофически подломились под ним.
Хотя публики может и не быть. Никитыч весь свой финансовый интерес исчерпал. Вадим… Вадиму тоже должно быть по барабану теперешнее горе Щукина. Что ему с гибели Тамарки? Холодно или тепло? Да ни так, ни по-другому. Все равно ему…
Странно, но эти оба и не думали уходить, сидели под высоченной липой на корточках и что-то вполголоса обсуждали. Щукинская сумка стояла там же, возле ствола. Завидев его, выходящего на негнущихся ногах из дверей морга, Вадим вскочил, схватил сумку и испуганно уставился на него. Никитыч остался сидеть, изредка поглядывая в сторону Стаса помутневшими то ли от опохмелки, то ли от пробившей его внезапно мудрости глазами.
— Ну что?! — Вадим глянул настороженно на Щукина и тут же отвернулся. — Она?!
Щукин кивнул. Говорить просто-напросто не мог. Кое-как одеревеневшими пальцами сунул в рот сигарету и с благодарностью принял огонь зажигалки от подоспевшего Никитыча.
— Может, выпьешь? У меня есть, — расщедрился тот вдруг и тут же выудил из бездонных карманов непотребно грязных штанов пол-литра. — Прими на грудь за упокой души, дышать хоть сможешь.
После двух шикарных глотков граммов почти в двести дышать и в самом деле стало чуть легче. Говорить Стас по-прежнему не мог.
Вадим тоже молчал, продолжая таращиться на заросший репейником двор городского морга. Говорил за всех Никитыч.
— Вот жизнь, а! Дряхлая бабка, которая клюку еле до сортира дотащит, живет! А молодая красивая баба вдруг берет и погибает!!! Где справедливость?! — выпалил он с неподдельной горечью, допив оставшуюся в бутылке водку в три приема. — Взять хотя бы меня… Живу ведь! Никому же ни хера не нужен, никому! От меня даже кошки подвальные шарахаются, что говорить о собаках… А живу! И семья ведь у меня была, слышь, парень. Хорошая семья. Кинули, суки. Кинули меня, обобрали. И квартиру, и гараж, и дачу… Все отобрали, подобрав приличную действу мотивацию: не нужно, говорят, тебе, батя, этого ничего. Ибо не работаешь, стало быть, денег нет, а коли денег нет, стало быть, и налоги тебе платить нечем. А платить надо! Ушел на хер в подвал к крысам и их помету. Жрать иногда нечего, кроме этого самого помета, а все равно живу, не издыхаю!.. А девки нету!
— Ты это, слышь, Никитыч, — вдруг подал голос Вадим, молчаливо стоящий чуть в стороне. — Ты бы заткнулся, а! И без тебя все понятно, что кидалово по жизни было, есть и будет, чего тарахтеть без толку!
— Ишь, сопляк, какой толковый, — поспешил обидеться Никитыч, влез в карман своих штанов, поерзал там, выудил слипшийся мякиш черного хлеба и тут же впился в него прокуренными зубами. — Мне, может, обидно до чертей, когда карга какая-нибудь живет, а молодуха сгорела! За какой хрен, спрашивается? Богу, что ли, так угодно?! Да срать он хотел на нас на всех! Это не Богу, а какой-то падле было угодно! И почему-то угодно было именно так, а не по-другому! И какой такой падле, спрашивается?!
Вопрос был провокационный. Гнусный вопрос. Отвечать на него было некому, не ответить было нельзя. Хотя бы в память о нелепой Тамаркиной жизни и страшной мучительной смерти.
Щукин встряхнул гудящей от мыслей и водки головой и обвел глазами двор.
Противным было место. Высокие липы, много лип. И старых, казалось, рвущих макушками низкие тяжелые облака. И молодых, осторожно изгибающихся стволами к солнечному месту поближе. Забор по всему периметру, высокий, дощатый, сто лет назад крашенный и ремонтированный тогда же, пролом на проломе. Бурьян чуть не в рост человека. Вдоль дорожки еще немного скосили, а чуть дальше, в сторону забора, непроходимые чащи. И пыль повсюду. Лохматая, серая, неподвижная. На листьях деревьев, на громадных лопухах, на перекладинах забора.
Он перевел взгляд на милицейский «уазик», затормозивший почти у дверной ручки входной двери. Вздохнул, глянул с сожалением на пустую бутылку из-под водки, которую Никитыч прислонил к липовому стволу. Можно было бы и еще принять, чтобы соображать хоть маленько. Чтобы не саднило так внутри и мысли чтобы хоть немного от Тамарки откачнулись, а то все она и она в голове.
