Александра Маринина - Пружина для мышеловки
На факультете журналистики тоже был творческий конкурс, который Лена прошла, зато экзамены завалила. У нее были, по мнению комиссии, интересные по фактуре тексты, но с точки зрения русского языка – абсолютно безграмотные.
– Пойду работать, а на следующий год снова буду поступать, – решительно говорила Лена. – Я им всем докажу, что могу писать. И буду.
Она устроилась на «Красный Октябрь», получила место в общежитии, периодически жила у Майи, то дней по пять-семь, а бывало и по две недели. Упорно писала очерки и рассказы, и весной снова подала их на конкурс в Литинститут и на журфак. На этот раз ее отсеяли на обоих.
– А что, она действительно плохо писала? – спросил Андрей.
Истомина замялась.
– Я не могу это обсуждать, – уклончиво ответила она.
– Но почему?
– Я не считаю это этичным. Кто я такая, чтобы судить, кто хорошо пишет, а кто плохо? Комиссии решили, что Лена пишет недостаточно хорошо, а мое мнение значения не имеет.
– И все-таки, Майя Витальевна, – настаивал Андрей. – У Шляхтиной были способности к литературе?
– Не знаю. Я не читала того, что она пишет.
– То есть как?! Совсем не читали? – оторопел Андрей.
– Совсем. Я не считала себя вправе просить ее показать мне, что она пишет. А сама она такого желания не выражала.
– Ничего не понимаю… А почему вы не могли попросить? Вам что, не было интересно? Вы же сами учились в Литинституте…
– Поймите, Андрей, есть вещи настолько тонкие, настолько деликатные… Господи, ну как же вам объяснить! Представьте себе, что я прочла бы рассказ, который написала Лена. Допустим, он мне не понравился бы, я увидела бы в нем какие-то изъяны, недостатки. Что мне ей сказать? Что рассказ написан плохо? И как это будет звучать в моих устах? Кто я такая? Студентка, которая сама-то еще не стала писателем, зато живет в отдельной квартире, карманных денег не считает, одевается в заграничные шмотки и имеет такого папу, что еще неизвестно, ее саму-то в институт приняли за талант или за папу. Да я рот не посмела бы открыть! Вы можете это понять?
– Честно говоря, с трудом, – признался Мусатов.
– Ну конечно, – вздохнула она, – вы – другое поколение, у вас другой менталитет, вы никогда не поймете, как мы жили тогда, как думали, как чувствовали. Вы, наверное, удивитесь, если я вам скажу, что в те времена стыдно было быть богатым. То есть все этого хотели, все к этому стремились, но стремление свое скрывали, потому что хотеть быть богатым было стыдно. Я была богатой, и не потому, что сама заработала, а только лишь потому, что мне повезло с родителями. В этом не было моей личной заслуги. И мне все время было стыдно, потому что мне нравилось жить в отдельной квартире, мне нравилось быть хорошо одетой, нравилось, что я могу попросить у отца машину с водителем, чтобы куда-нибудь съездить, если очень нужно. И мне было стыдно за то, что мне это нравится. И это накладывало определенный отпечаток на мои отношения с друзьями, в частности, с Леночкой. Впрочем, вам это действительно трудно понять. Одним словом, я не знаю, каким она была писателем.
Прошел еще год, и все повторилось снова. Два института, два конкурса, два отказа. Лена продолжала работать на фабрике, периодически жила по нескольку дней у Майи, спокойно соглашаясь с тем, что подруга кормит ее на свои деньги и моет за ней посуду. Ни разу за все время она не заговаривала о своих поклонниках, о молодых людях, с которыми она встречается, и у Майи создавалось впечатление, что Лена личной жизнью как-то не озабочена. После трех неудачных попыток Лена Шляхтина заявила, что поступать пока не будет, по крайней мере пару лет.
– А что потом? – спросила Майя. – Ты литературное образование в принципе получать собираешься или нет?
– Еще не решила, – Лена лениво потянулась на диване. – Но писателем я все равно стану, вот увидишь. И даже, может быть, раньше, чем ты, хоть ты и учишься на писателя, а я на фабрике ишачу.
В семьдесят третьем году Майя Истомина закончила институт и стала работать в популярной еженедельной газете. В этом ей помог не кто иной как брат ее матери, дядя Жора, Георгий Степанович, который был не больше не меньше – главным редактором «толстого» литературно-публицистического журнала «Эпоха». В ее жизни появился молодой ученый Женя Чаинов, вместе с которым Майя уже строила планы на будущее. У Леночки Шляхтиной, кажется, тоже появился постоянный поклонник, и хотя девушка ничего не рассказывала о нем, но Майя отметила, что и без того красивая Лена стала просто-таки ослепительной. Лена по-прежнему короткими наездами жила у Майи, правда, в последние года два ее пребывание в квартире Майи стало более длительным, не меньше двух недель, а то и целых три. Для Майи это было неудобным, ведь был Женя… Но она не смела сказать об этом подруге, боясь обидеть.
– У Елены ведь были проблемы со здоровьем, – сказал Андрей. – Когда она у вас болела, вы за ней ухаживали, да?
– С чего вы взяли? – неподдельно удивилась Истомина. – Какие проблемы со здоровьем?
– Ну как же, ее соседки по комнате в общежитии сказали, что Лена часто брала больничный, и на этот период уходила жить к вам, потому что у вас спокойнее и вообще условия лучше. Разве не так?
– Да бог с вами! Когда она жила у меня, она каждое утро уходила на работу, ни о каких больничных и речи не было. Приходила вечером, когда пораньше, часов в семь, а когда и совсем поздно, даже ночью. У нее, наверное, были свидания, но она подробностей не рассказывала. Я, конечно, спрашивала, это вполне естественно, а она отвечала, мол, как же без этого, но ничего серьезного, потому что все парни – козлы. Ну, что-то в этом роде. Я понимала, что она просто уклоняется от откровенного разговора, и не считала себя вправе настаивать. Я не хотела, чтобы в ответ на мои расспросы она ответила: «Ты думаешь, что если я у тебя живу и ем твой хлеб, то ты имеешь право лезть мне в душу?»
– Но ведь она действительно у вас жила и ела ваш хлеб, – осторожно заметил Андрей. – И создавала вам большие неудобства.
– Да, но это не давало мне никаких дополнительных прав, – сухо ответила Майя Витальевна. – Во всяком случае я считала, что у меня их нет. У Лены были хорошие периоды, когда она веселилась и улыбалась, а бывали и периоды очень тяжелые, когда она буквально чернела, высыхала, почти ничего не ела и со мной не разговаривала. Молча приходила, ложилась на диван, отворачивалась к стене и молчала. Или курила. Она много курила. Я понимала, что в такие периоды она приходит не ко мне как к подруге, чтобы поделиться чем-то, поговорить, отвести душу, получить поддержку, а приползает в нору, где ее никто не тронет, не станет задавать вопросы, дергать и чего-то требовать, и где она сможет зализать раны. Поэтому я мирилась с тем, что она ничего не рассказывает.
А в семьдесят шестом году Лена Шляхтина покончила с собой, бросившись с крыши шестнадцатиэтажного дома. Имени Олега Личко она в присутствии своей подружки Майи никогда не произносила, точно так же как ни словом не обмолвилась ни о следствии, ни о суде, на которых выступала свидетелем.
– Но хоть каких-нибудь своих знакомых она упоминала? – упавшим голосом спросил Андрей. – Хоть какие-нибудь имена, Майя Витальевна, я вас умоляю, вы – последняя надежда. Может быть, вы ее знакомили с кем-то из своих друзей или родственников, и они потом общались уже без вас? Вспомните, пожалуйста.
– Нет, – она покачала головой. – У нас не было никаких общих знакомых. Но я еще подумаю, и если что-то вспомню – я вам позвоню.
Андрей поблагодарил ее за потраченное время и готовность помочь, но ощущение у него было такое, что он уперся в чугунные ажурные ворота. За ними совершенно точно что-то есть, это «что-то» даже можно разглядеть, а пройти нельзя.
ГЛАВА 4
– Не люблю осень, – тяжко протянула Ксения, лениво высовывая из-под одеяла тонкую смуглую руку с ярким маникюром. – Скука такая…
– Скука оттого, что работы нет, а не потому, что осень, – так же лениво возразил ей лежащий рядом мужчина. – Радуйся передышке, отдыхай, наслаждайся жизнью.
– Чем наслаждаться-то? – капризно откликнулась она.
– Хочешь, можем съездить куда-нибудь, где тепло и можно купаться. Например, в Эмираты. Или в Европу, устроим тебе хороший шоппинг. Да и здесь, в Москве, можно найти развлечения, было бы желание.
– Да ну тебя, – Ксения спрятала руку назад под одеяло и теперь высунула ногу. – Мне драйв нужен, азарт, чтобы все кипело, чтобы ничего не получалось – и я падаю в бездну отчаяния, а потом зверею, начинаю крушить все вокруг – и все получается, и я победитель. Вот так я люблю, а не шоппинг какой-то там.
– Ты – победитель? – скептически прищурился мужчина.
– Ну не я. Мы с тобой. Мы – победители. Не придирайся.
– И не говори мне, что ты не любишь шоппинг, уж кто как не я был свидетелем твоих бутиковых безумств. Особенно в Париже.
– Это другое, Димка, это совсем другое. Шоппинг после удачно проведенной операции – это как награда, как заслуженный отдых. А тратить деньги на тряпки и всякое барахло просто от скуки – нет, это не мое. После последнего рейда я себя достойно вознаградила, а теперь мы уже две недели в простое. Может, поищем что-нибудь сами? Я тут одну фирмашечку приглядела еще летом, она легко пойдет, проблем не будет, и если ты найдешь покупателя…
