Ты не выйдешь отсюда - Маргарита Малинина
Я посмотрел на часы на стене и рассмеялся как буйнопомешанный. Я могу жить с этим минут десять от силы… А потом будет поздно уже что-то делать.
Я вожу глазами по полу. Валяется разбитый стакан. Не только мы с Олегом развалины – гостиная-кухня выглядит не лучше нас. Красные пятна пропадают, я четко вижу острый осколок возле себя. Он манит меня, и рука сама тянется к нему…
15
Пятое досье было на сына Олега – Максима Олеговича Папина. Парню было всего двадцать два года, он только закончил училище. Остров Зуб – первая его вахта. И последняя…
Дневник, в привычном понимании этого слова, он не вел совсем. Пацаны его возраста такими вещами не интересуются. Однако его журнал оказался самым пугающим из всех. Максим выбрал себе профессию неудачно. В досье он значился очередным метеорологом. А я вот заметила, что истинное его призвание – изобразительное искусство. Недавно (хотя теперь кажется, что в прошлой жизни) я примеряла роль художника к грубоватому таксисту. И строила предположения, что такого должно произойти, чтобы вырвать у него из рук холст и склонить к баранке. Но это были лишь мои фантазии. А здесь я натурально могла наблюдать зачатки гения в самом молодом полярнике. Почему он пошел в этот вуз? Папа заставил? Из того, что я поняла, Папин был сильной личностью, авторитетом для многих. Любил выигрывать и подчинять людей себе. А еще пользовался успехом у женщин. С таким папой Максиму, возможно, было не суждено всецело отдаться творчеству. Наверняка Олег говорил сыну, что картины – это ерунда, и этим все равно не заработать (что в принципе является истиной, если ты не Никас Сафронов, но вот с первым не соглашусь). А Максим согласился. Вероятно, временно. Когда-нибудь потом, возможно, он бы взбунтовался, бросил все и стал художником-иллюстратором, например. Рисовал бы обложки для книг, придумывал бы логотипы для компаний. Или бы даже стал уличным художником с Арбата… Но этого мы уже не узнаем. Он умер в возрасте всего-то двадцати двух лет, задушенный собственным отцом…
Так вот, по поводу пугающего. Его рисунки ужасали меня. Мерзкие гоблины, клыкастые оскалившиеся волки, неизвестные миру чудовища – это еще куда ни шло. Конец журнала был заполнен расчлененными жертвами, чаще всего это были безголовые девушки с идеальными фигурами (он рисовал их обнаженными). Всякий раз это был карандашный эскиз, я не берусь судить: такова задумка или просто-напросто творить на станции ему было больше нечем. Так как рисунки не кончались – по датам, проставленным возле каждого, можно было отследить, что он рисовал и в самый последний день, – могу предположить, что отец уважал все-таки чужое личное пространство и не лез в журнал сына. Иначе, мне кажется, он бы ему запретил продолжать. «Если уж рисуешь, как первоклашка какая-нибудь, то ваяй что-нибудь нормальное! Цветочки, машинки спортивные… Или вон – море! Вышел, прогулялся до берега пять минут, и можешь ваять прям с натуры! Будешь этот, как его… Айвазовский! А ты… фу, мерзость! Вернемся домой – покажу тебя психологу!» – голос в голове звучал громко, но фальшиво. Может, дело в том, что я не знала голоса Папина и понимала, что вряд ли он похож на реальный. А может, дело в том, что это неправда, и я это чувствовала. Наверно, Папин был не так строг, жесток и узколоб, как я успела его себе представить. Возможно, он отличался прекрасным чувством юмора и глубинной мудростью. Так что, даже найдя эти странноватые, если не сказать больше, рисунки, он ни разу сына своего не упрекнул. Тем более что Оксана, которая чуть ли не каждый его вздох фиксировала в своих исповедях, ни разу не заговаривала об этих художествах. Но опять же, я не уверена, что Олег в принципе видел журнал сына.
«Если я его сейчас не прибью, то домой вернется маньяк! Он убьет кого-нибудь, понимаешь?» – взывал Папин к своему другу Александру.
«Да нет, возраст такой, молодежь… Влюбится – сам перестанет ужасы рисовать. Будет изображать только лицо своей любимой… Брось, Олег!» – отвечал ему мягким тоном Борисенко.
Но Папин возвращается в комнату, насыпает снотворного сыну, а потом душит его подушкой со словами «я тебя породил, я тебя и убью!». А Александр потом опять говорит что-то о любви…
Я тряхнула головой. Хватит уже сочинять! Я не знаю, что произошло! Тем не менее крайне сомнительным мне кажется, что это было их решение – убить друг друга. Дело даже не в моем человеколюбии – несуществующем уже долгие годы, увы. Дело в совпадениях. Да, меня научили на «Улике» всегда думать об этих чертовых совпадениях. Если бы я написала заявку, где люди в один день поубивали друг друга каждый по своим мотивам, меня бы не просто уволили, меня бы четвертовали. Причина убийств какая-то одна на всех. А стало быть, это не связано ни с разочарованием Виталины в своем муже, ни с ревностью ее мужа, ни с рисунками.
– Зачем я вообще это все читаю тогда? – В отчаянии я отшвырнула папки.
Склонившись над столом, упираясь руками в столешницу, я задумалась. Нет, я правильно делаю, что внимательно изучаю каждое досье. Мне не нужны причины для каждого, но мне нужна причина для всех. И она тоже может быть указана в записях.
Я поняла, что мне нужно переключиться на что-то другое. Подняв глаза, я увидела множество пыльных книг в несовременных обложках. На металлических полках они смотрелись чем-то инородным. Может, почитать? Хотя нет, лучше пообедать и вернуться к работе.
Я вышла из библиотеки и отправилась на кухню. Запоздало поняла, что выбрала ближайший путь – через холл и лестницу, но Дмитрия там не было. Выдохнув от облегчения, я прошла гостиную насквозь и оказалась снова в серо-стальном коридоре. Уже открыв дверь на кухню, я вдруг подумала вот о чем: когда я шла сегодня с завтраком вокруг, длинным дугообразным коридором, я видела слишком много дверей. Следом за кухней-столовой идет санузел. А дальше Дима называл свою спальню, а потом мою игровую, но до нее еще далеко, а отсюда уже видны лишние двери. Что здесь может быть, помимо названных помещений? Возможно, кладовая. Дима что-то такое говорил о запасах. Но ведь есть как минимум
