Марина Серова - Деньги исчезают в полночь
Когда первоначальное недоумение понемногу рассеялось, я смогла оглядеться. Оказалась я в комнатке непонятного назначения. Наверное, первоначальный замысел состоял в том, чтобы сделать ее хранилищем запасов — винных или еще каких-либо. Однако впоследствии о комнатке забыли, а погреб решили устроить в другой части подвала, благо площадь позволяла развернуться. В комнатке же сейчас стояла явно ненужная мебель, для которой Сандалов не нашел, очевидно, лучшего применения.
Но, судя по всему, Виктор Георгиевич питал и к этой комнатке, и к этой мебели особые чувства. Помнится, именно такая мысль поначалу возникла в моей бедной голове, потому что через несколько секунд, после того как я ввалилась в этот сумрачный склеп, я увидела своего клиента.
Сандалов лежал на старенькой продавленной кушетке, застеленной драненьким покрывалом, и отчаянно храпел. Его храп сам по себе удивления не вызвал, потому что в сознании моем еще держались воспоминания о том состоянии, в котором Виктор Георгиевич отправлялся отдыхать, поддерживаемый верным Михал Палычем. Вопрос заключался в том, какого черта Сандалов решил уснуть именно здесь. Ответить я, наверное, не смогла бы, даже будучи абсолютно трезвой.
Итак, Виктор Георгиевич спал сном праведника, и я, немного посмотрев на его умиротворенную физиономию светло-красного цвета, освещенную единственной лампочкой под потолком, решила покинуть неуютное место, пробормотав перед этим:
— Хрен поймешь этих «новых русских»! Лучшего места, что ли, найти нельзя было?
Сандалов ответил мне звучным всхрапом, и я, махнув рукой, окончательно собралась уходить. Но сначала по меньшей мере нужно было повернуться, а в условиях минимальной площади, да еще в сильно уставшем виде, подобном моему, совершить поворот на сто восемьдесят градусов было непросто. Я попыталась, но успеха не достигла, а вместо этого потеряла равновесие и свалилась прямо на Сандалова, успев пробормотать вымученное: «Пардон».
Виктор Георгиевич находился сейчас не в том состоянии, чтобы требовать бережного к себе отношения. Он не только не проснулся от моего падения, но даже и не поморщился, лишь перестал храпеть и потянулся с закрытыми глазами, зазвенев железяками.
Надо сказать, я не сразу поняла причину происхождения раздавшихся звуков. Вначале я в немом изумлении уставилась на правую руку Сандалова. Железными наручниками она была пристегнута к сквозной железной трубе, которая пронизывала комнату в вертикальном направлении от пола до потолка и, очевидно, продолжалась на первом этаже. Кушетка находилась рядом с этой трубой, поэтому-то я не сразу заметила, что одна рука Виктора Георгиевича неестественно заведена над головой.
Собственно говоря, я еще не успела подумать о чем-то конкретном, зато, словно по велению волшебной палочки, опьянение мое практически испарилось. Я перепрыгнула через кушетку, подошла к ее изголовью, присела и очень внимательно посмотрела на наручники. Модель самая обыкновенная, милицейская, открывается только индивидуальным ключом.
Интересненько…
И тут я начала кое-что понимать. Сначала мелькнула какая-то абсолютно неясная мысль. Потом она с каждой прошедшей секундой стала обозначаться все более четко, и вот я окончательно осознала, как глупо поступила, явившись в дом Сандалова, прямо в лапы преступника. Да еще и Виталия с собой привела! Сейчас придуманный ранее план казался бредовым, и нужно было срочно предпринимать радикальные меры, чтобы не допустить ужасных последствий.
Хоть и не совсем четко, но в глубине сознания я уже понимала, что мне следует как можно скорее покинуть эту тоскливую комнату и непременно отыскать Виталия. Но и оставлять Сандалова здесь тоже было опасно. Я на мгновение растерялась, а потом с досадой прошептала: «Ладно! Не оторву же я его от трубы» и собралась уносить ноги. Но как раз по ним-то и пришелся неожиданный сильнейший удар, от которого я потеряла равновесие и вторично свалилась на спящего Сандалова. Что, впрочем, как и в первый раз, не особенно его побеспокоило.
Человек, который чуть меня не изувечил железной цепью с тяжеленный замком на конце, стоял на пороге и смотрел с недоумением. Уже потом, когда в свете единственной лампочки он разглядел мое лицо, с его стороны раздалась негромкая, но отборная матерная брань. Насколько я могла судить, исконно русскими выражениями неожиданный пришелец изъявлял свое негодование по поводу моего присутствия в этой комнате.
Кстати, пришельцем, который так гнусно матерился, был не кто иной, как Михал Палыч. В настоящий момент лицо его ничего хорошего не выражало.
— Дорвалась-таки, сука… Я так и думал, что ты неспроста появилась рядом с Сандаловым. Ну, довольна увиденным?
Я перевела взгляд с его лица на мирно почивавшего Сандалова, потом опять посмотрела на него и ничего не ответила. Колени, по которым ударили замком, ужасно болели. Так, что я даже не могла подняться, поэтому по-прежнему пребывала в том положении, в каком оказалась после падения, — возлежала на спящем Сандалове.
Тем временем Михал Палыч сокрушенно покачал головой, поднял стул и вставил его ножкой в ручку двери. Потом вытащил из нагрудного кармана куртки пистолет, направил его на меня и сказал:
— Все-таки пересеклись наши с тобой дороги, хоть и не хотел я этого. Надо было тебя заранее предупредить, чтоб ты не ерепенилась и не лезла никуда, да я как-то не сориентировался.
Михал Палыч снова покачал головой, глядя на меня сердито и осуждающе, а потом резко бросил:
— Вставай! Присоединяйся к другу своему, а то он уж заскучал!
Я совершенно не понимала, о чем он говорит, пока не заметила в комнате другую дверь, которая вела в смежное помещение. Предательская дрожь прошла по ногам сверху вниз, добавив мне значительную порцию мучений, и я не смогла подавить ее. С каждой минутой история представлялась мне все более неприятной. Я уже осознала — за этой дверью меня ждет нечто особенное, поэтому когда оказалась на пороге, то даже не удивилась тому, что увидела, поскольку внутренне уже ожидала подобного.
Итак, открывшаяся картина была хоть и безрадостной, но легко предполагаемой. На стуле сидел Виталий, связанный по рукам и ногам добротной крепкой веревкой. Именно ему мне столь убедительно предлагали составить компанию. Михал Палыч подтвердил мою догадку, чувствительно пнув сзади.
— Ты, сука, мне все планы испортила. Без тебя все было бы замечательно, а теперь придется опять что-нибудь придумывать.
Я смотрела на Михал Палыча во все глаза и подмечала происходящие с ним перемены, насколько это позволяло сделать ужасное освещение. Уже через миг лицо его как-то странно потеплело, а еще через несколько секунд он уже широко улыбался, что в данных обстоятельствах показалось мне совершенно отвратительным.
— Эх, Танюха, задала ты мне работенку! Теперь придется и тебя убивать, — пожаловался Михал Палыч, причем лицо его в этот момент было таким же простодушным, каким я привыкла его видеть. — Вот я всегда говорю, что не надо лезть, куда не следует, добром это никогда не обернется.
Михал Палыч перешел на привычный назидательный тон, который он часто применял в общении с людьми. В других обстоятельствах этим он бы вызвал у меня лишь легкое раздражение — я терпеть не могу, когда мне дают советы. Однако сейчас ситуация была несколько иной — мне угрожала реальная опасность, и исходила она не от кого иного, как от Михал Палыча.
В течение целой минуты он внимательно смотрел на меня немигающим взором, словно хотел пронзить невидимой стрелой. Вскоре игра в гляделки ему надоела, и он решил продолжать нашу своеобразную беседу:
— Слушай, я вот не совсем понял… Ты что же, все заранее придумала? И щенка сюда не случайно привела?
Слава богу, технические подробности моей частной деятельности продолжали оставаться для Михал Палыча загадкой. А любопытству нет предела, и в отношении его этот постулат был особенно актуальным.
— Не случайно, — подтвердила я его догадку.
— Да… — протянул он. — Ну ты даешь! А вообще-то теперь уже все равно. Я вот не люблю бесполезную работу делать, а ведь придется. И все из-за тебя. А так хорошо могло бы получиться! Я как его сегодня увидел, — кивнул он на Виталия, — так и воспрял сразу. «О! — думаю. — Вот он, удобный момент». А тут ты появилась и все мне испортила…
На сей возмущенной ноте Михал Палыч на несколько минут замолчал, а потом обратился к Виталию:
— Ты вот думаешь, почему твоей мамаше не удавалось тебя вытащить, а потом вдруг — раз — и получилось? Небось думаешь, случайность? Нет, мальчик, не случайность. Это я тебя держал там. Столько держал, сколько мне было нужно, чтобы все обдумать. А потом пришла мне в голову идея: твоими руками я и убью Сандалова. И подозрений у ментов не будет. Возьмут тебя под белы рученьки и посадят. Мне больше ничего и не нужно было, — повысил он голос. — И это я тебя выпустил. Я, слышишь? Я делал так, что твоя мать со всеми деньгами своими билась как рыба о лед. А потом я тебя держать перестал, и тебя выпустили. А потом дождался бы я любого подходящего момента и убил Сандалова. Очень просто убил бы — твоими руками.
