Вильям Козлов - Ради безопасности страны

— Возраст — да, характер — вряд ли... Сережа очень следил за движениями, за речью.

— Товарищ генерал, — тихо сказал Гавриков, — вы не позволите позвонить в госпиталь, а?

— Простите, Дима. Конечно.

Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:

— Вы арестовали Дубова?

— Да.

— И вы не можете показать  о р и г и н а л  дублеру?

Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:

— Он покончил с собой при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.

— Сере... Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, — сказал Сидоренко. — Хотя — похож очень.

Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:

— Разрешите курить, товарищ генерал?

— Пожалуйста, Дима. Как папа?

— Спрашивает, где я...

— Через четыре часа вернетесь.

— Я готов, товарищ генерал.

— Что с отцом? — спросил Сидоренко.

— Рак поджелудочной... Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, — сказал Гавриков.

— Закуривал Сере... закуривал Дубов очень интересно, — сказал Сидоренко. — Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживая ее пальцем, брал в рот — обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.

— Какие сигареты он курил? — спросил Гмыря.

— «Аполло — Союз».

— Поди их достань, — ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. — Только в «Березке».

— Значит, достаньте в «Березке», — сказал Константинов. — И сделать это надо срочно.

Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.

— Похоже, — сказал Сидоренко. — Очень похоже.

— Так курят шерифы, — сказал Гавриков. — Мы  и г р а л и  такую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени...

— Именно так, — сказал Сидоренко, — эк же вы вгрызлись в него...

— Оля, здравствуйте, — сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. — Знакомьтесь, пожалуйста.

Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она — женский глаз тренированный — сразу же увидала грим.

— Сережа? — как-то странно сказала она. — Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.

— У него близнеца нет, Оля... Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор — давайте-ка вспомним еще раз.

— Что? — Девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. — О чем вы?

— Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.

— Да, верно.

— Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?

— Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?

— Сережу мы арестовали.

— Что?! — Девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.

— Он шпион, этот Сережа.

— Нет!

— Он вам про Ольгу Винтер говорил?

— Про кого?! Кто это?

— Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля.

— Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?

— Если бы не верили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.

— Это хорошо, что вы мне верите. — Девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. — Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.

Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики — никакой.

— Что может вас заставить поверить? — тихо спросил Гавриков.

— Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.

— Мне нравится ваша позиция, Оля, — сказал Константинов. — Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?

— Это неважно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие — и все.

— Пойдем в машину, — сказал Гавриков. — Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час вы получите доказательство.

— Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? — спросила Ольга, и какое-то подобие жесткой улыбки промелькнуло на ее губах.

— Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, — сказал Гавриков.

— То есть?

— Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, — сказал Константинов.

— Машины с дипломатическими номерами ездят по всей Москве.

— Но я вам назвал точное время, когда машина пройдет мимо вас, Оля. Это уже не совпадение, это — система. И вы были куклой, когда Дубов возил вас с собою.

— Я не была куклой!

— Оля, — сказал Константинов и полез за новой сигарой, — вам будет очень совестно смотреть в глаза людям, если вы откажете нашей просьбе — выехать сейчас с товарищем Гавриковым к колоннаде и вернуться обратно. Ни о чем другом мы вас не просим.

— Я не поеду.

— Какой вопрос вы хотели задать Дубову?

— Я бы посмотрела ему в глаза и спросила: «Это правда, Сережа?» И все. И он ответит мне, что все это ложь.

— И вы поверите его слову и не поверите нашим доказательствам?

— Смотря какие доказательства.

— Радиограммы из шпионского центра, например.

— Покажите.

Константинов достал из стола папку, нашел среди расшифрованных ту, в которой Дубова просили выслать данные на Ольгу, протянул ей лист бумаги:

— Это про вас. По-моему, вопрос о девичьей фамилии матери и бабушки не я задал вам первый, а Дубов. Только он это сделал ловчее — пригласил в загс.

В 18.30 мимо «Дубова», который ковырялся в моторе «Волги» возле колоннады Парка культуры, проехал Лунс. Оля медленно посмотрела на часы, потом на номер и заплакала; тело ее и лицо были неподвижны, только из глаз катились горошины слез, по-детски крупные.

Утром во вторник, в 7.15, разведцентр ЦРУ вышел на связь. Шифровка, адресованная Дубову, гласила:

«Дорогой друг, мы рады, что видели вас в условленном месте, значит, у вас все в порядке. Объясняем, что мы не вышли в объект „Парк“, потому что не видели вас в машине на „Паркплатце“, и к тому же нам показалось, что в „Парке“ были зрители. Обмен информацией в четверг я наметил в условленное время у объекта „Мост“. Мы хотели бы прочесть ваш сигнал, подтверждающий готовность к встрече, у контрольного объекта „Дети“ — полоса губной помадой на столбе, от 18.30 до 19.00.

Константинов поднял глаза на Гмырю:

— Выманить-то их мы выманили, а вот где же этот чертов объект «Дети»?

Ольга Вронская ответить на этот вопрос не смогла, сколько ни возил ее по Москве Гавриков.

— Если мы за сегодняшнюю ночь и завтрашний день не  в ы ч и с л и м  этот проклятый объект, — сказал Константинов, собрав у себя чекистов в полночь, — грош нам всем цена.

Уснуть Константинов так и не смог; снотворное принимать нельзя — положение таково, что каждую минуту могла возникнуть  с и т у а ц и я; вертелся на диване в кабинете до рассвета; поднялся в четыре часа, вышел на улицу.

Он шел по Лубянке, к бульварному кольцу; в воде, которой машины поливали асфальт, играла радуга. Почувствовав на лице капельки влаги, Константинов шагнул с тротуара на мостовую. Вторая машина проползла еще ближе к нему; Константинов зажмурился, зябко поежился — лицо обдало прохладой, капельки были игольчаты, будто душ «шарко».

«Ничего, — подумал вдруг Константинов, — ничего. Даже если я не доведу это дело до конца и мне придется уйти, останутся наши ребята... Останется Володя Гречаев, пришел из Бауманского, обрел себя у нас; останется Игорь Трухин, юнга Северного флота, а сейчас ас, истинный ас контрразведки; Стрельцов останется, сын Героя, настоящий человек, хоть и молод еще совсем; и Коновалов останется, начал войну десантником, весь пулями издырявлен, а работает, как юноша, увлеченно работает, диву только можно даваться; Гмыря останется, Никодимов, хорошие люди останутся. Страшно уходить тогда только, когда за тобою никого нет; художник — без школы, режиссер — без последователей... Вот тогда действительно страшно. А коли ты убежден, что есть люди, которые смогут  п р о д о л ж и т ь, — тогда не страшно, тогда ничего в жизни не страшно...»

— Товарищ! — окликнули его.

Константинов открыл глаза: на другой стороне улицы стояла милицейская «Волга», Лейтенант, вытерев лицо большим платком, покачал головой: